Коренастый, широкой кости солдат тяжело ступает по желтой, глинистой земле траншеи. Согнулся под тяжестью боеприпасов. Получив их у ротного старшины, несет на огневую позицию. Влажная, офицерская гимнастерка пропиталась потом. Липнет к спине меж лопаток черным перевернутым треугольником. Под мышками неприятно: клейко и мокро.

В неглубоком пулеметном окопчике бережно, боясь растрясти, как больных или раненных, стаскивает с плеч два больших деревянных ящика с пулеметными патронами.

— Холера! — натужно кряхтит перекошенным ртом. — Все плечи продавил, подряпал!

Поставил ящики один на другой. Привалившись спиной к осыпающейся стене траншеи, медленно опустился сверху.

Этот, чернявый с проседью, пятидесяти трех лет дядька источает силу и уверенность. Внушает надежность. Смуглое от степного загара лицо со сведенными черными бровями озабоченно и сурово. Усы «мушкой» и чуб, зачесанный на левую сторону, придают ему полную схожесть с Гитлером.

Два года назад, в начале войны, над ним зло подтрунивали из-за внешности. Поначалу он отшучивался – говорил, мол, мода такая. Но окопники не унималась: фриц да фриц, или того хуже – Гитлер! В конце концов, он взял да и съездил одному особо бойкому зубоскалу по челюсти. При всех, на глазах командиров. А когда тот очухался, сказал:

— Гитлеру скажи, шоб усы сбрил, а може и на лысо оголился, бо с Тараном одинаковый. А станет сволота выкобениваться – я тебе помогу его уговорить.

Незло сплюнул. Нагнулся и протянул не до конца пришедшему в себя балагуру руку. На том и закончилось. Только стал с тех пор Дмитрий Ефимович Таран просто – «Ефимычем».

Переведя дух, снял каску. Аккуратно положил ее рядом, на ящики. Стянул с головы пилотку и, продолжая в одно движение руки, плотно прижав, протащил по лицу, вытирая пот. Тряхнул ее пару раз, проветривая, и, поглаживая, уложил на правое колено.

Жара целое лето стояла несусветная – а ни облачка, ни ветерка! И осень туда же – со зноем. От каждого шага такая пыль поднимается! – и долго потом не оседает.

Завалясь на правый бок и придерживая пилотку, вытащил из левого кармана брюк кисет. Свернул самокрутку и потянулся в левый нагрудный карман гимнастерки за трофейной зажигалкой.

Ее, как и офицерскую гимнастерку, ему земляк, товарищ довоенный, Коська Томшинский – штабной переводчик, подарил. Тот – до войны работал учителем в районе, в Куйбышево, что в сорока километрах от Розовки, где с семьей жил Ефимыч. Учил ребятишек истории и немецкому языку. Вот и познакомились, когда Ефимыч, в ту пору бригадир строителей, эту школу ремонтировал. Позже, при случае, виделись и наведывались в гости друг к другу.

Чиркнул зажигалкой раз, чиркнул два – не загорается вражья штука. Толи бензин кончился, толи испарился от жары чертовой: все – одна мать – не горит!

Русый, симпатичный парень – пулеметчик Валерий Коваленко, годящийся ему в сыновья, лукаво посматривает со стороны: искривив рот, растянул губы к прищуренному левому глазу. Кивая вслед каждой безуспешной попытке раскочегарить зажигалку, громко, чтоб слышал Ефимыч, с подковыркой произносит: «Ыть, ыть».

— Держи, пожарник! — посмеивается Валерка, протягивая Ефимычу спички, опять же – трофейные.

Спичка, смачно пшикнув, ударила по носу запахом серы и весело занялась. Розовое пламя плавно покачивается, переливаясь зеленым отливом. Ефимыч прикурил. Глубоко затянулся и, закашлявшись, тут же выдохнул. Потряс спичечным коробком и бросил его обратно, Валерке. По окопчику, вслед стелящемуся дыму пополз ядреный запах куримой махорки.

— Да, Валерка, — продолжает кашлять Ефимыч от крепкого, до слез, самосада. — Может, не сегодня-завтра мы в атаку пойдем, а может и немец наступать станет. Видишь, патронов сколько дали! Теперь полдня ленты набивать буду.

Ефимыч снова затянулся и надел пилотку. Убрав с ящиков каску, пристроил ее на бруствере так, чтобы не просматривалась с той стороны. Встал на колени и саперной лопаткой открыл крышку верхнего ящика.

Патроны в нем – новенькие, не в масле, как со склада хранения. Не в бумажных пачках, а насыпаны в ящик россыпью. Пахнут заводом и металлом. Золотом переливаются на солнце, аж глаза слепит.

— Хорошо еще – каждый вытирать не надо. И так устал, пока их пер сюда. Один раз два мешка пшеницы нес до дому – ничего. А тут утомился. Старый мабуть стал, — прищурясь говорит Ефимыч, не вынимая цигарку изо рта. — У меня, чуешь Валерка, восемь детей было. Всех кормить надо. Вот и нес, и не тяжело было. Но трех детей не уберег – померли; пятеро осталось.

— А где теперь-то твои, Ефимыч? — спросил Валерка.

Пулеметчики мало знают друг друга: Валерий накануне прибыл с последним пополнением после короткого пребывания в запасном полку. Попал к Ефимычу первым номером, вместо погибшего в бою под Волновахой Владимира Гвозденко. И в деле Валерку пока еще никто из полка не видел.

— Где? Да вот – здесь. Я ж запорожский казак. А это село мое – Розовка. Только хата с того боку, отсюда не увидишь.

— Что же ты молчишь, Ефимыч? С тебя причитается! Понятно – мы в атаку пойдем. Немцев выбьем – своих увидишь. В гости-то позовешь? А, Ефимыч?

— Не кажи гоп! Выбьем! До села, вон навпростэць больше, чем километр, и все полем. Тут, пока пушки немцев не побьют, и думать нема чего. Подай ленты. — Ефимыч повернулся одними плечами. Держась левой рукой за ящик, откинулся назад и протянул правую руку к Валерке.

Тот подал ему две поржавевшие металлические коробки с пустыми пулеметными лентами.

— А дети с жинкой, кто ж его знает, как они там? Живы ли еще? — спросил Ефимыч, ни к кому не обращаясь. Сплюнул на окурок и вдавил бычок пальцем в сухой глинозем. Присыпал мелкой желтоватой окопной пылью и продолжил, распутывая парусиновые пулеметные ленты: — Старший сын, Володька, прошлую неделю письмо прислал. Он у меня командир, комбат. Пулеметный батальон под ним. Он тут, недалеко, под Харьковом воюет. Да, капитан... Еще до войны курсы пулеметные закончил. В Москве, в кремле прямо. «Выстрел» называются. Так пишет, тоже ничего не знает. А старшая дочка, Любка, где-то в Свердловске. Давно молчит. Вот. А за Курскую дугу Володьке орден Александра Невского дали. Видишь как! Обошел отца!

— Да ты не скромничай, Ефимыч. У самого – вона целых две «За отвагу», — с наивной завистью, как у еще необстрелянного салаги, вслух начал рассуждать Валерка, но осекся и, соглашаясь с Ефимычем, добавил: — Нет, оно конечно, понятное дело – орден, да какой!

Прихватив еще две коробки с пустыми лентами, Валерка на коленках подполз к Ефимычу и взялся помогать. Патроны плотно и тяжело входят в холщовые гнезда лент. Бойцы давят на донышки гильз подушечками больших пальцев с таким усилием, что ногти на этих пальцах белеют.

А кругом такая тишина! Аж звенит! Ни тебе выстрела, ни канонады какой-нибудь дальней. Как до войны. Будто и нет ее вовсе. Только вот в деревне тихо-тихо: ни одна собака не тявкнет, или там – корова чтоб замычала. Ни звука, какого живого. Собак-то всех, наверняка, фашисты перестреляли. А скотину извели или в Германию угнали. До того тихо, что слышно как мухи летают. Не те – с хоботками, а с жалами! Жалят больно, погань такая, как слепни, даром, что мухи. Ох, и донимают! И откуда взялись? От жары что ли?

Суслики, и те из множества норок в степи повылезли. Встали на задние лапки между пожухлым чертополохом и чабрецом. Пересвистываясь, вертят головками, как часовые: туда – сюда.

Поодаль, среди устало полегшей травы – перекати-поле: лениво так качнется большим колючим шаром и, словно передумав, остается на месте.

Даже ласточки, на что осторожны и требовательны, а летают!

А вдоль дороги, что ведет к Розовке, теснятся высоченные тополя ветроупорок. Ввысь тянутся, вот-вот до неба достанут. Листья на тополях не шелохнутся. И тополя, и листья на них – как ненастоящие. Даже теней нет.

А в ослепительно-голубом, бездонном небе – полыхающее огнем солнце. Медленно карабкается все выше и выше. Вот поднялось – добралось до самого зенита, и остановилось; и ни с места, как прибитое! А светит так, что глазам больно – до слепоты, до яркого тумана.

Воздух горячий – дышать трудно. И запах стоит, какой-то пыльный, удушливый, перебивает дыхание, как от пересохшей соломы.

Жара. Патроны блестят. Пот очи застит, впрямь ножом режет. Глаза жмурятся, слезятся.

И ни дуновения. Только вихорь завертится где-нибудь, поднимет пыль не высоко, перестанет вертеться, превратится в облачко, и висит та пыль в воздухе.

А пригнешься к земле, а над нею – трепетное марево до горизонта. Парит земля. Вся потрескалась. И так жарко, что даже курить не хочется – не курится.

Середина сентября. Запорожская степь. До Днепра – километров сто пятьдесят.

Дальше >>>