Так и не покурив на дорожку, вышли из душной землянки. Дождь усилился. Косой и с ветром, холодный и мерзкий, он тут же превратил одежды в мокрые липкие тряпки. Тела противно покрылись гусиной кожей.

Никто не провожал. По очереди: Кудрявцев, Томшинский и Ефимыч переползли через промокший, ставший черепяным, бруствер. Животом по глубокой и очень жидкой грязи предстояло ползти километра три – четыре. Жижа тут же затекла в рукава, за пазуху, в прикрытые комбинезоном голенища сапог. Расплылась там гадкой жирной мокрядью. Ноги бестолково заскользили по земле. И чтобы продвигаться вперед, разведчикам приходилось вовсю работать локтями, упираясь ими в жижу что есть мочи.

Ефимыч старался не отстать от товарищей – те куда как моложе. Из-за низко надвинутого, стянутого резинкой капюшона плохо видел по сторонам. Да, в общем, и не пытался что-либо рассмотреть. Во тьме южной ночи ни зги не видно. Главное – не потерять из виду мелькающие впереди ноги Томшинского. Левой рукой волочит по грязи автомат, взяв за ремень у самого ствола – словно коня ведет под уздцы. Без конца приподнимает ствол, чтоб грязь меньше попадала. Сбивающиеся с боков под живот сумки с гранатами и дисками то и дело правой рукой забрасывает на спину. Мысленно ругает сумки. Дышит тяжело и хрипло. Изо всех сил борется с грязью, будто плывет против течения. Пару раз оскользнулся локтем и с маху вляпался лицом в грязь. Чертыхаясь и отплевываясь, протирая лицо краями капюшона, упрямо продолжает ползти.

Крупные капли дождя, падая на мокрую землю, поднимают фонтаны брызг, неожиданно попадающих в глаза. Капюшон от них не спасает, не прикрывает. Лица покрылись жирными грязевыми потеками. Глаза, силясь избавиться от песка, попавшего вместе с брызгами, беспрестанно моргают и слезятся.

Проползли, наверное, с километр, может больше, когда Ефимыч уткнулся головой в сапоги Томшинского.

А навстречу уже ползет Кудрявцев:

— Все, мужики, дальше – сами. Удачи!

— Спасибо, Александр, — негромко поблагодарил Томшинский.

Кудрявцев что-то сказал в ответ и быстро растворился в темноте, ловко перебирая по беспутью локтями.

«Будто ящерица», — подумал Ефимыч, теряя сапера из виду.

А вокруг – темным-темно, хоть глаз коли. Изредка блещут молнии, но теперь где-то в стороне, над Розовкой. И гром доносится оттуда тяжелый и раскатистый. Дождь ничуть не ослабел. Продолжает лить, и не думая переставать.

От обоих разведчиков идет пар. Уже не чувствуется неприятная липкость в одежде. Как и прошедшим днем, стало жарко и душно. И в этом вселенском потопе, как ни странно – очень захотелось пить. Не сговариваясь, оба повернули головы к небу. Открыв рты, ловят капли, по-юношески подставив лица дождю. Меж тем, ливень опять усилился.

— Давай за мной, — вполголоса сказал Томшинский. — Там балочка через дорогу, ею пройдем.

И Томшинский по-пластунски двинулся в сторону дороги. Ефимыч поспешил за ним. Он хорошо помнит эту неглубокую балочку. И дорогу, наискось пересекающую ее крутыми спуском и подъемом. Пара волов, бывало, с натугой втаскивала наверх там арбу. А в дождь – так и вовсе приходилось далеко объезжать кругом.

«Танки теперь там тоже, наверное, не пройдут», — отметил про себя Ефимыч и, в который раз, забросил подсумки на спину.

Томшинский теперь ползет медленней и осторожней – немецкие позиции совсем рядом – справа. И хотя разведчиков скрывает эта тьма египетская и ливень в подмогу, немцы тоже далеко не двоечники – могли выставить передовые посты. За шумом грозы ничего не расслышать, приходится полагаться только на остроту зрения. Но дальше двух метров ничего не рассмотреть. Яркие и неожиданные всполохи молний мало чем помогают, больше ослепляя, чем освещая. Поэтому запросто можно нарваться на вражеский секрет.

Балка, которой хотели пройти, началась неожиданно – ползти стало невозможно – балка полна воды. Ливень, коснувшись земли, превращался в тысячи грязных ручейков. Они собирались вместе. Опять разбегались, огибая кочки и превращая землю сплошь в островки. Потом снова собирались в бурные, кипящие потоки грязи. Неслись, выискивая и заполняя собою низины. И, похоже, эта балочка, как и у разведчиков – главная цель ручейков и потоков.

В балку вползли по-крокодильи. А встав на ноги, держа автоматы над водой, пригнулись. Глубина – по пояс.

«Нет посуху ходу – иди в воду», — само собой придумалось Томшинскому.

«Свинья болото найдет», — подумал Ефимыч, жалея и без того уже грязное и мокрое обмундирование.

Сплошной линии фронта на левом фланге полка нет. Слева – немецкие заграждения из колючей проволоки, перед ними – минные поля. Через одно из них только что провел Кудрявцев. Оба разведчика теперь вглядывались в правый, невысокий берег этого, слишком быстро и, главное неожиданно, образовавшегося водоема. Но и на фоне неба, на берегу ничего различить не удавалось. А дождь все хлещет и хлещет по воде, как сотня крупнокалиберных пулеметов.

Молния в который раз на мгновение осветила промокшее черное небо. Капли дождя на секунду обозначились прозрачными, часто-часто мелькающими стекляшками, но не исчезли во тьме, а как-то замутились и пожелтели.

Ракета! Разведчики инстинктивно присели, так, что вода коснулась подбородков. Не дышат. Надо же, немцы подгадали, черти, выпустить осветительную ракету одновременно со вспышкой молнии!

«Неужели заметили?», — подумал Томшинский, провожая глазами догорающую, брызжущую искрами от встреч с дождевыми каплями, ракету.

Осмотрелись. В оранжевом, мерцающем свете хорошо просматривается пустота правого берега. Но над ним виднеются одни только силуэты острых верхушек тополей, качающихся на ветру. Первая ракета еще не потухла и не успела коснуться земли, а в небе, прочертив дымную, расползающуюся белую дугу, повисла вторая. Шипя и потрескивая, как сало на сковородке, словно соревнуясь с ливнем, ракета разбрасывала свои брызги – огненные. По следу полета стало ясно, что ее запустили далеко от балки, со стороны деревни, а значит, немцев поблизости нет. Нечаемый дождь, вероятно, и для немцев оказался полной неожиданностью. И заранее не выставив дополнительные передовые посты, которые теперь и не выставить, фрицы перестраховывались подсветкой почти беспрерывно взлетающих осветительных ракет.

Переглянувшись, земляки-разведчики продолжили путь. Балка повернула направо. Теперь идут навстречу противнику, но, судя по всему, и впереди немцев нет.

Идти тяжело – ноги вязнут в грязи. Глина на дне засасывает. Пытается сорвать сапоги на каждом шагу. Оторвать ногу от дна балки, сохранив сапоги, необычайно трудно. Удержать при этом равновесие – еще сложней. Томшинский, идущий первым, упал. Погрузился под воду весь, с головой. Вынырнув из жижи, молча отплевывался, вытирая глаза и губы.

Пересекли дорогу. В темноте едва угадывается ее лысая, наезженная колея по обеим сторонам балки. Через несколько метров наткнулись на провисшую колючую проволоку. Натянутая в один ряд меж двух круглых столбиков, врытых на склонах балки, колючка наполовину скрылась под водой.

— Держи! — Ефимыч на ходу передал автомат Томшинскому и стал забирать влево, к берегу.

Скользя по крутому склону, на четвереньках добрался до ближнего, левого столбика. Обхватив его двумя руками, пошатал в разные стороны. Размокшая глина теперь не держит, как прежде, крепко. Поднатужившись, Ефимыч потянул кол кверху. Громко чвакнув, будто вздохнув, глина отпустила голый, ошкуренный кругляк. Ефимыч сильно оттолкнул столбик в сторону. Тот упал, негромко хлюпнув. Вслед за этим всплеском жалобно взвизгнула проволока упругим металлическим звуком. По воде прошла смуга, как на рыбалке от заброшенной лесы закидушки, и исчезла.

Шум ливня скрыл звуки этой саперной работы разведчиков. Ефимыч на спине соскользил вниз по откосу. Томшинский вернул ему автомат, и разведчики двинулись по освобожденному от проволоки пути.

Ефимыч, не успев понять, обо что споткнулся или зацепился, плашмя, с головой бултыхнулся в желтую грязную воду. На звук тяжелого и неожиданного всплеска Томшинский обернулся. Там, где только что шел Ефимыч – волной расходились круги. Сунув руку в воду, он нашарил Ефимыча и, ухватив за плечо, помог подняться.

Ефимыч долго сплевывал грязной слюной, высовывая прижатый к зубам язык. Песок, попавший в рот, скрипел на зубах, бросая в противную дрожь.

«Что с автоматом? Стрелять-то будет? ППШ такого купания не любит, — подумал Ефимыч. — Лучше б винтарь взял».

Разворачиваясь всем корпусом при каждом шаге: влево – вправо, будто оборачиваясь или оглядываясь, бойцы медленно идут к выходу из балки.

Ефимыч не сразу и понял, и скорее почувствовал, что на левой ноге нет сапога. Слетел вместе с портянкой! Говорить о потере Томшинскому не стал. Да и чем бы тот помог? Конечно, ходить босым не привыкать, считай, пол жизни так проходил. Но тут дело иное, да еще в самом начале пути! Ступней теперь чувствует теплое, мягкое дно. Чувствует, как глина продавливается между пальцев щекотно и приятно. Хотя, хорошего в том мало – можно занозить или поранить ногу. Мало ли теперь кругом лежит, торчит, валяется: осколков, кореженного железа, колючей проволоки? Высоко под водой поднимая колени, Ефимыч все больше мрачнел, сознавая свое положение. Теперь босую ногу приходится ставить осторожно: сначала ощупав дно. И потому он начал приотставать.

Томшинский сразу не заметил отставания друга. Быстро, сколько возможно, шел вперед, разрезая собой воду, оставляя на ней след, как от проплывшей лодки.

Воды становится меньше – балка мелеет и заканчивается. Томшинский сначала встал на колени и, так, на четвереньках, полз какое-то расстояние. Затем полностью лег в грязь и только тут оглянулся назад, на друга. Убедился, что Ефимыч идет следом, и не потерялся в этой темени, правда – отстал, но, хоть и медленно, но приближается к выходу из балки.

«Можно считать фронт перешли», — подумал Томшинский. Терпеливо ожидая Ефимыча, он осмотрелся. В полукилометре, справа, неясно чернеет деревня. Где-то за ней взлетают осветительные ракеты, направляясь в противоположную от них сторону.

«Значит, все-таки прошли незамеченными», — удовлетворенно отметил Томшинский.

Розовку изредка освещают молнии уходящей на север грозы. В широко раскинувшейся деревне – тихо и темно: ни одного огонька или звука.

Слева от деревни и ближе к ним – черным пятном нечетко и размыто просматривается колхозный сад. До него – метров полтораста, не больше.

«Если постараться, можно рывком перебежать», — прикинул Томшинский.

Неподвижно лежать в грязи становится зябко. Он снова оглянулся, полностью развернувшись на животе кругом. Дорога с тополями осталась далеко позади. Оттуда, копошась, тяжело и хрипло дыша, подползал Ефимыч.

— Ты что ковыряешься? — громким шепотом спросил Томшинский, когда Ефимыч с ним поравнялся.

— Левый сапог потерял, шоб ему было пусто! — то ли извинился, то ли выругался Ефимыч.

— Час от часу не легче! И что теперь? — растерянно спросил Томшинский.

— Ничего. Сейчас онучу сделаю.

Ефимыч лежа оперся на правый, глубоко провалившийся в грязь, локоть. Поджал под себя босую, перепачканную ногу. Вытащил нож и острием пропорол брючину комбинезона повыше колена. Взялся руками за края надреза и попытался разорвать штанину. Прочная, мокрая материя сразу не поддалась. Не получилось разорвать ее и со второго раза.

— Режь. — Ефимыч протянул товарищу нож и растянул разрез.

Томшинский с трудом перепилил, а не перерезал, ткань. Стянув кусок штанины с ноги, они расчекрыжили ее вдоль. По большему краю сделали еще два длинных реза, друг другу навстречу – получилось что-то вроде завязок. Спрятав нож, Ефимыч обтер босую ступню и туго обмотал раскроенным куском комбеза. Мудрено, крест-накрест обхватил икру завязками. Какая никакая обувка готова – можно идти дальше.

Минуту оба молчали. Осматривались и вслушивались. Томшинский глянул на никелированные часы «ARSA», отобранные у пленного немца. Поставляя их вермахту, швейцарская фирма и не подозревала, что после Сталинграда, штампует часы и для доброй половины Красной Армии. Замаранное глиной стекло над небольшим циферблатом и еще одним, совсем маленьким – секундным, стало мутным и непрозрачным. Томшинский протер его ладонью. Совсем тускло, подсвечивая фосфором, часы показали двадцать пять минут двенадцатого.

— Бежать то сможешь? — спросил он обеспокоено.

— Смогу.

— Тогда – некогда отлеживаться. За мной, бегом, к саду!

Томшинский встал и, согнувшись, быстро припустился по распутице. Надо как можно скорее преодолеть это открытое расстояние; и, хотя прошли передний край, им еще предстоял самый опасный путь – через деревню на станцию. Нужно быстрее. Экономить время. Пока темно и ливень, обойти Розовку с тыла, где немцы не ждут.

«Вот бы еще знать, где фрицы нас не ждут», — думал Томшинский, оглядываясь на друга.

Он с удивлением отметил, что Ефимыч и в одном сапоге бежит за ним с такой молодецкой прытью, какой от него и не ожидал.

Последние метры до сада показались самыми длинными из-за череды молний, разорвавших небо в этот момент и безжалостно осветивших бегущих разведчиков. Оба сходу попадали в реденький низкорослый кустарник. Распластались по грязи. С судорожной одышкой, пару минут молчали, не в состоянии вымолвить ни слова. Сердца, казалось, готовы были вырваться из груди горлом – так колотятся. Еще не совсем отдышавшись, сели, прислонившись друг к другу плечами. Сбитым дыханием горько отхаркались.

В кустарнике, каким начинается большой фруктовый сад, разведчики почти не приметны. За годы войны сад пришел в запущенное, плачевное состояние. Ряды деревьев сплелись нестрижеными ветвями. Неухоженные междурядья не выполоты и не убраны. Заросли высокой травой. Завалены обломившими ветками и прошлогодней листвой. Почти у каждого комля пробивается частая и высокая молодая поросль.

— Пошли, — выдохнул Томшинский и встал, опираясь на плечо Ефимыча.

Шли, пригнувшись, поминутно останавливаясь и замирая. Приглядываясь к каждому кусту и к каждому дереву, чьи черные силуэты в этой темени причудливо напоминают то – сидящую, то – согнувшуюся фигуру человека. То и дело – мерещатся какие-то тени. Эти видения чересчур изматывали и без того напряженных внимательностью бойцов.

Низкие, с мокрыми листьями, ветки черешен без конца цепляются за капюшоны, норовя сорвать. И будто разозлившись, что не получается оставить впередиидущего без капюшона, срываются и хлестко бьют по лицу идущего сзади. Так, садом, обходя деревню, весь путь находящуюся справа, достигли ее середины.

Стараясь идти след в след, Ефимыч вспоминал, как с сыновьями, в голодомор, ходил сюда ночью воровать колхозные яблоки. Рисковал тогда очень! Второй год люди мерли, как мухи. В тридцать втором потерял троих детей. И позволить еще кому-либо из семьи помереть от голода не мог. И в той вылазке их запросто мог подстрелить колхозный сторож – Усиков. Или изловить и отвести к начальству на скорый суд. А там – поминай, как звали! Выбрал же, немчура, фамилию: не Усов, не Усатов, а ехидненькую такую, подленькую – Усиков! Из колонистов. Много обрусевших немцев по окрестным номерным хуторам: и в седьмом, и в двадцатом. По фамилии Леонгардт. «Ба-а-льшой па-а-читатель» самогона, как сам признавался. Русским стал – фамилию сменил! Ох, и лют был! Как не просись – не отпустит. Даже с падалицей, пацана сопливого скрутит, заломит руки и ведет по деревне, никого не подпуская. Бугай здоровый, холера рыжая! Тогда им повезло: вернулись домой незамеченными, с двумя мешками яблок.

«Может и теперь обойдется?», — спрашивал себя Ефимыч в думах.

Томшинский, напоровшись лицом на ветку – отпрянул и неосторожно наступил на лежащий разлапистый сучок. Тот – ломается. Нечаянный треск – громкий, звонкий, как винтовочный выстрел. И тотчас промелькнула какая-то тень от черешни к черешне. Бойцы вскинули автоматы. Минуту стояли неподвижно, затаив дыхание и вслушиваясь. До боли в глазах всматриваясь в ночь. Но тишину, если не считать шума дождя, ничего не нарушает.

— Заяц... — Прошептал Ефимыч, опуская оружие.

— И-испугал, к-косой! — так же шепотом и чуть заикаясь от неожиданности, ответил Томшинский.

— Слухай! Мы сейчас как раз напротив хаты Евдокии Махно. У нее по меже тоже балочка идет, как раз через мой двор, до самой станции. Лучше места нет. Пойдем тут, — уверенно предложил Ефимыч.

— Махно?

— Ну. Мать Нестора – Евдокия Матреевна. Да ты же знаешь.

— А немцам она, часом, не служит? — Спросил Томшинский, не сообразив еще до конца о ком речь.

— Да нет – старая уже и тронутая немного. Она как в двадцать восьмом году была сюда переселена с Гуляйполя, так и молчит, ни с кем не разговаривает, — ответил Ефимыч. — Да ты должен помнить, или забыл?

Ефимычу почему-то вспомнилось, как глупые ребятишки дразнили ее: «Махновка! Махновка!». Но та не отвечала: что-то делала во дворе, низко сгорбившись и старчески передвигая ноги. Потом добавил:

— А может, уже и померла.

— Добро, веди, — согласился Томшинский, взглянув на часы и пропуская друга вперед. — Я – за тобой.

Вышли на край сада. До чернеющего впереди, покосившегося сарая старухи Махно, стоящего на самой меже, меньше сорока метров пустым огородом. Но сначала нужно перейти отделяющий от него проселок. Опять по-пластунски, давно не обращая внимания на грязь, переползли дорогу. В придорожном бурьяне особо не спрятаться. Не задерживаясь, поползли по меже. Заполненная водой межа глубоким рваным шрамом легла на заросшие бурьяном огороды. Протянулась дальше: по двору и по улице. Перед сараем, в густом малиннике разведчики остановились. Вокруг спокойно. Молнии сверкают реже, но дождь не ослабел и шумит по-прежнему сильно. Малинник охватил сарай с двух сторон и растет прямо из-под стен.

Ефимыч приподнялся. Прижимаясь к мокрой стене, встал. Жестом остановил Томшинского, приподнимающегося вслед за ним. Вжимаясь в саманную, не беленую стену, Ефимыч заглянул за угол.

На густо заросшем высокой крапивой дворе – никого. Обильно поливаемый дождем, одиноко стоит колодец под сломанным журавлем. Летняя печка под развалившимся навесом у огромной и старой белой шелковицы – едва угадывается в темноте. Дверь в хату открыта, и дождь, чувствуя безнаказанность, заливает сени. Окна – заколочены горбылем и зияют не застекленными черными дырами.

«Померла Евдокия», — решил Ефимыч и сполз обратно в малинник.

— Все тихо, — сообщил он Томшинскому. — Полезли дальше.

Межа, все больше углубляясь, превращалась то ли в небольшую балочку, то ли в канаву. Но не настолько, чтоб идти по ней, хотя бы согнувшись. На четвереньках, опираясь на автоматы, как младенцы, шлепая ладонями свободных рук по грязи, добрались до жердяной изгороди. Вдоль нее буйными зарослями раскинулся крыжовник. Раздвинув колючие кусты, цеплявшие и не отпускавшие рукава, разведчики осмотрели деревенскую улицу. И вправо и влево, докуда видно – пустую, как большая, безбрежная лужа.

С трудом продрались сквозь крыжовник. Исцарапав о него лица и кисти рук, оказались на улице. Спасительна канава привычно укрыла их от случайных и, главное, вражеских глаз. Но только преодолели на карачках пару метров, как остановились перед мосточками.

Мостки переброшены низко, чуть не касаясь воды. Пришлось подныривать под них. Обмундирование давно до нитки вымокло, и жалеть его не приходилось. Сумки с гранатами и дисками – наполнились водой и стали заметно тяжелее. Беречь приходится лишь автоматы, хотя и на них теперь надежды мало – такие испытания могли бы выдержать винтовки Мосина – славные трехлинейки, оставшиеся в землянке разведчиков. А дождь все льет и льет.

Другая сторона улицы, часто усаженная дикой акацией с длинными, в палец, шипами-колючками и с непролазным подсадом, кажется опушкой леса. Здесь можно надежно укрыться, но некогда пережидать, да и явной опасности пока, похоже, нет.

Ефимыч пополз влево, прокладывая путь. Томшинский не отставал. Через прогал добрались до едва различимого за подсадом забора. Поползли обратно, вправо, вдоль невысокого, с фигурной резьбой наверху, штакетника. Из-за забора одуряюще пахнет яблоками, да так сильно, что аж в желудках засосало. До канавы-балочки осталось метра три, когда Ефимыч приостановился и стал перебирать каждую штакетину рукой.

— Тут где-то мои хлопцы туда-сюда шастали, — объяснил, оглядываясь на Томшинского. — Сейчас, Коська, найдем.

Очередная штакетина, тронутая рукой, шевельнулась и беззвучно отодвинулась в сторону, соседняя – тоже. Придерживая штакетины раздвинутыми, Ефимыч пропустил Томшинского вперед. С трудом, немало повозившись, Томшинский оказался по ту сторону лежащим на спине. Он еще не успел перевернуться на живот, а за ним уже, пыхтя, начал протискиваться Ефимыч.

Сумки на ремне Ефимыча, поочередно зацепились за поперечину. Заставили извернуться ужом. Изловчась, но довольно основательно вывалявшись в грязи, ему наконец-то удалось преодолеть это, по сути – детское, препятствие.

Томшинский шустро поджал ноги, перекатился на живот и отполз на коленках в сторонку, освобождая Ефимычу путь.

«Вот я и дома», — как-то безрадостно подумал Ефимыч, оказавшись за забором.

Дальше >>>