Гроза закончилась. Молнии не разрывают небо на клочья. Темнота промокшим плюшем накрыла окрестности. Из-за усилившегося ветра, казалось, и дождь льет с новой, большей силой.

Теперь идут быстрее, особо не прячась. Каждый шаг отдается в голове Томшинского: сотрясает мозги, выдавливает глаза из глазниц. Томшинский не придерживает капюшон, а сильнее натянув, прижимает ко лбу. Мокрый и холодный, как компресс, капюшон приносит кажущееся облегчение.

Миновали сарай, за ним – хлев и угольню. Еще пяток метров и они у заднего забора. У калитки, с накинутой сверху веревочной петлей, остановились.

Ефимыч взялся руками за штакетины и, перегнувшись за калитку, оглядел улицу. От пристального всматривания в темноту – в глазах поплыли белые круги. На секунду крепко зажмурил глаза. Вроде никого. В вымокшей до последней досточки деревне – пусто.

— Выходь, — сказал Ефимыч, снимая со штакетника петлю и открывая калитку. — Подожди. Запру.

Томшинский уперся левым локтем в столбик забора, перекатился вокруг него, неловко перебирая ногами, и остановился, повиснув плечом на штакетнике.

— Что с тобой? — спросил Ефимыч, закрыв калитку и набрасывая веревку обратно на штакетник.

— Голова болит. Простудился, — просипел Томшинский, превозмогая боль в горле. — Ничего, пойдем.

Перебежав улицу, попали в заросли сирени, редко перемеженные кустами жасмина. Большие, с густой листвой кусты раскинулись вольно и широко вдоль улицы до самого перекрестка. Ефимыч сразу вышел на едва обозначенную тропинку. Изредка оглядываясь на Томшинского, идет уверенно, не останавливаясь. Мимо глубоко вкопанной лавочки, где до войны коротала под гармошку вечера молодежь и по ночам целовались влюбленные. А бывало, и мужики на лавочке собирались, по случаю. И после кто-нибудь из них на ней, но чаще – под, оставался проспаться. Мимо давно заброшенного колодца. На его загаженном дне – громко квакают лягушки, подзадориваемые дождем.

Тропа сильно петляет, круто поворачивает, огибая непроходимые заросли. Ноги постоянно за что-то цепляются. От прошлогодней листвы, взрываемой сапогами, густо пахнет прелой сыростью.

Томшинский заметно отстал. Ветки сирени переплелись над тропинкой, преграждая путь, затрудняя движение. Приходится постоянно раздвигать густые хитросплетения автоматом на вытянутой руке. Рука очень устает и опускается все ниже и ниже. Другой рукой он прикрывает глаза и смахивает неприятно липнущую к лицу паутину. Томшинский подумал, что хорошо бы сейчас отлежаться, попить горячего, крепкого чаю с медом или малиной. Но тут же отогнал эту предательскую, расхолаживающую мысль, пытаясь ускорить шаг.

Ефимыч ждал на перекрестке, не выходя из кустов сирени. Вокруг, в общем, спокойно, по-прежнему тихо. В темной украинской ночи, дождь безраздельно властвует над безмолвной деревней. Вскоре доплелся Томшинский. Подошел сзади и положил руку Ефимычу на плечо, ткнулся лбом в другое.

— Что, Коська, дуже погано?

— Ничего, Ефимыч, сносно.

— Теперь, Коська, давай бегом через площадь. Видишь, церковь стоит? — Ефимыч показал рукой на большое чернеющее сооружение без куполов. — До нее. Сможешь?

Томшинский промычал в ответ.

— Тогда – побежали.

Ефимыч взял товарища под руку и увлек за собой. Тут, на открытом месте, разведчиков сразу охватил порывистый ветер. Томшинский дернул рукой, освобождаясь и отказываясь от помощи. Бегут рядом. Ефимыч лишь изредка поглядывает вперед – все время смотрит на товарища и придерживает свой, и так медленный, бег. Он сразу заметил, что Коська бежит как-то неуклюже: сильно наклоняясь к земле, неловко выбрасывая вперед ногу в очередном шаге, наваливается на нее всей массой. Следующий шаг едва успевает делать, чтоб не упасть. Так бежит пьяный перед падением, или человек, потерявший равновесие.

— Не дуркуй! — повелительно и сурово сказал Ефимыч, вновь подхватывая товарища под руку.

На этот раз Томшинский не стал возражать. Когда б не Ефимыч – наверняка бы погряз по колени или упал. У него поднялась температура.

Чтобы отвлечься от боли раскалывающейся головы, стал думать о церквушке, мелькающей впереди. Ее темный силуэт качается из стороны в сторону, как корабль в сильный шторм, чуть ли не переворачивается вверх ногами. Вспомнил, как, быстро шагая по комнате из угла в угол, Ефимыч негодовал по поводу приспособления закрытой церкви в колхозный амбар. Но что он – простой мужик мог сделать? Вспомнил и как, в бессилии что-либо изменить, напились с Ефимычем на той самой лавочке – в кустах сирени, когда власти снесли купола и сбросили со звонницы старинные колокола. Как, упав и не разбившись, долго и набатно гудел самый большой из них. Вспомнил, как потом Ефимыч вел его – пьяного, к себе домой. Впрямь как сейчас – тоже – под руки, но теперь – больного. Вспомнил, как на утро он тяжело страдал похмельем, без привычки приняв лишнего. Как люди упорно, будто протестуя, называли государственное зернохранилище по-прежнему: церковью.

Изрядно помесив грязь, добрались до церкви, окруженной высокими соснами и низкорослыми, широкими туями. Привалились к церковной стене из большого желтоватого, пористого ракушника. Томшинский опустился на узкий, щербатый цокольный выступ. Уперся локтями в колени, бросив автомат рядом, в траву. Хватая ртом воздух, он сипел и задыхался.

— Может, подождешь тут, а я – быстро на станцию и назад? — участливо спросил Ефимыч.

— Нет, пойдем вместе, — еле вымолвил Томшинский, поднимая автомат, и упрямо мотнул головой.

Ефимыч присел на корточки напротив и взял его за плечо. Колючим, пронизывающим взглядом посмотрел на товарища.

— Отдохни, а я тут – вокруг посмотрю, — сказал Ефимыч, подымаясь и забрасывая автоматный ремень за голову.

Томшинский кивнул вслед быстро удаляющемуся другу.

Ефимыч и сам стал прихрамывать – старые, давно неношеные сапоги промокли и натерли ноги. Тяжело нагруженный ремень врезался в немеющие бедра. Не обращая внимания на усиливающуюся в ногах боль, добежал до тополя на углу церкви. Присел под толстым стволом, опираясь на кряжистый комель. Тополь громко скрипит, сильно клонясь под порывами ветра. Ефимыч грешным делом подумал: «Уж не падает ли?», и посмотрел вверх. Дождь тут же омыл подставленное ему лицо.

«Совсем Розовку смоет, к чертям собачим», — подумал Ефимыч и повел головой из стороны в сторону.

Слева, за церковью – темная и мокрая тополиная аллея, уводящая от станции вглубь деревни, на МТС. Ветер гуляет по ней сквозняком, поднимая волны на лужах и разбрызгивая грязь по стволам. Справа – маслобойка, где он работал перед самой войной мастером. Подъездные железнодорожные пути вплотную примыкают к дощатой маслобойке с обратной стороны. Перед ней – деревянный столб с несветящимся прожектором наверху.

«Хорошо, что не горит. А на станции, даст Бог, может и светло», — подумал Ефимыч, глядя на разбитое стекло болтающейся на ветру крышки прожектора.

Тут заканчивается линия электропередачи, тянущаяся от дизеля на станции – к колхозной маслобойке. Ее дощатая постройка, казалось, падает, нависая в темноте над столбом черной громадиной второго этажа. Прямая и когда-то широкая дорожка от церкви к маслобойке, окаймленная невысокими кустами, теперь заросла и стала совсем узкой. Кусты заметно вымахали и вверх, и вширь, стали густыми и, клонясь под ветром, напоминают дикобразов. От станции эхом донесся лязг буферов сцепляемых вагонов. Ефимыч снял капюшон и прислушался.

«Надо подняться на маслобойку. Оттуда станция – как на ладони. Только бы освещалась», — решил разведчик, услышав лишь одинокое завывание ветра.

А уж тот старается: хороводит прошлогоднюю и только сорванную листву по майдану, вокруг церкви. Окинув округу напоследок еще раз взглядом, Ефимыч поднялся. Постоял, прикидывая как быть дальше. Состояние Томшинского его беспокоит, но еще больше – выводит из терпения. Ефимыч вздохнул, понимая, что не время сейчас пенять на товарища. Что ему скажешь? Назад не отошлешь. Да и Коська – видно: старается.

«Послали вдвоем, вдвоем и выпутываться», — решил Ефимыч и с силой, кулаком ударил по тополю, будто тот не согласился с решением.

Оторвался плечом от ствола и побежал обратно к товарищу.

Томшинский терпеливо ждал возвращения друга. Мучавшая высокая температура, похоже, спала. Дышать стало легче. Почувствовав облегчение, Томшинский повеселел. И даже поднялось настроение – он не будет для Ефимыча обузой. Сможет выполнить до конца это, на самом деле, его первое, по-настоящему боевое, задание. Он с начала войны находится при штабе. Участвует в допросах пленных. Переводит документы, доставленные другими разведчиками, и добытые, порою, ценою жизни. За два года ни разу не ходил в атаку! И вот, в эту разведку, он сам напросился, и еще Ефимыча попросил себе в напарники. Ему доверили, на него надеются, назначив старшим. А он? – раскис, хлюпик! Потому он не может, не вправе не выполнить задания. И обязательно выполнит. Каких бы сил не стоило, во что бы то ни стало! Заболел – оправдание нерадивого ученика, не выучившего школьный урок. У него нет, и не может быть оправданий. Если он сорвет разведку, как потом будет смотреть в глаза Ефимычу, в глаза товарищам? Что скажет жене, чем оправдается перед сыном? Нет, оправданий для него быть не может! Есть долг. Долг перед растерзанными судьбами земляков. Долг перед Афаналой Калиновной. Перед Яшей и Сеней. Перед родиной. Есть честь. Честь отдать жизнь за нее – Навпростець. Именно так, в обычном смысле. А на большее он и не рассчитывает. Кто он? – маленький и отнюдь не тщеславный человек. Ему бы тут, сейчас справиться. А судьбы Родины, он уверен в этом, складываются именно из этих, маленьких Розовок, каких не на всякой карте отыщешь. Зато разбросаны они! – по всей Родине.

Так, размышляя о себе в третьем лице, Томшинский не заметил, как подошел Ефимыч.

— Ну, как, Коська, полегчало? — спросил с надеждой в голосе Ефимыч.

— Да, теперь лучше, — ответил Томшинский с виноватой улыбкой.

— Тогда пошли.

Томшинский с готовностью резко встал и пошатнулся – в его глазах потемнело и он, словно отброшенный, опять сел. Его лоб покрылся холодной испариной.

— Сейчас, сейчас, Ефимыч, — повторял Томшинский, массируя пальцами глаза. — Сейчас идем.

Ефимыч ждал, теряя терпение. Посматривая кругом, думал, что лучше бы пошел один. Не ведая, кому обязан этим заданием, он терялся в догадках: «Зачем послали Томшинского? Ведь знают, что слабак. Я и сам бы справился».

— Пойдем, Ефимыч. Все в порядке, — сказал через время Томшинский и снова встал. Так же, как и Ефимыч, повесил автомат на грудь, закинув ремень на шею.

Ефимыч пропустил Томшинского вперед. Пошли быстро, насколько позволяет непролазная грязь. Временами выбрасывают в стороны руки, пытаясь удержать равновесие, чтоб не упасть. Напряженные до боли в паху, в бедрах и в икрах ноги скользят и разъезжаются по жирной и маслянистой грязи. Ветер упруго дует в спины, напирает и подталкивает, будто подгоняя бойцов. Вдоль высокого и густого кустарника; не выбирая дороги; ступая в глубокие и частые лужи, достигли маслобойки. У высокого, с пятью ступенями, деревянного крыльца на входе остановились.

Весь путь Ефимыч был готов прийти товарищу на помощь, поддержать, пособить в случай чего, но тот ни разу не замешкался, не упал, не остановился. И теперь, сидя на нижней ступеньке крыльца, размазывает по лицу крупные капли пота грязным рукавом комбеза.

«А ничего Коська – держится», — подумал Ефимыч и сказал:

— Будь тут, а я – на второй этаж. Оттуда посмотрю.

Ефимыч ступил на ступеньку крыльца рядом с Томшинским и требовательным тоном попросил:

— Дай бинокль.

— Хорошо, — ответил Томшинский и, покачиваясь, встал, уступая дорогу.

Достал трясущимися руками из промокшей кобуры-футляра грязный бинокль, теранул им по рукаву и протянул Ефимычу.

— Будь внимателен и осторожен, — попросил Ефимыч волевым голосом с появившимся приказным оттенком.

Надевая на шею бинокль, Ефимыч поднялся на крыльцо и толкнул высокую дверь. Скрипя и пошатываясь, дверь приоткрылась и, словно передумав впускать, вернулась на место. Ефимыч налег на нее плечом и вошел внутрь. Дверь, со скрежетом шаркнув по доскам пола, так и осталась – распахнутой настежь.

— Конечно, не волнуйся, — успокаивающе произнес Томшинский вслед.

Еще в саду Томшинский понял, что старший в группе все-таки Ефимыч. Да, в общем, и не оспаривал старшинство. Главное – выполнить поставленную задачу. А кто старший? – это ли важно. Они вместе. Они – единое целое. Это важно.

Томшинский прошел влево по стеночке к углу маслобойки. Водосточная труба на углу почти без остановки далеко плюется мощными потоками дождевой воды. Томшинский заглянул за угол. Станция рядом, впереди. Неяркие пятнышки отсветов над ней слабо подсвечивают резные силуэты дальних деревьев на темном небе. Справа, за углом – большой пожарный ящик. Дальше, за ним – высокий глухой забор, за забором – железная дорога. От станции потянуло запахом дыма паровозных топок, мазутом и бензиновой гарью. Теперь в шум дождя вплелись звуки стравливаемого пара, нечастого стука колес по рельсам, громкий скрежет тормозных башмаков и раскатистое эхо от ударов сцепок остановившегося состава. Томшинский расслышал подвывание едущей машины, и даже отдельные голоса, но ничего не разобрал. Сильный порыв ветра унес запахи и звуки назад, на станцию. Томшинский опять ощутил холод. Как-то резко стал бить озноб. Всего заколотило. Руки задрожали сильнее, чем тогда – один раз с похмелья. Зубы сами собой стали отбивать дробь, и что-либо сделать с ними он уже был не в состоянии. Горло сдавило железными клещами, и из него сквозь цокающие зубы неслось неконтролируемое: ы-ы-ы... Снова охватила слабость. В глазах опять потемнело, голова закружилась так, что затошнило. Томшинский опустился на землю, пытаясь прийти в чувства. Укрылся от пронизывающего ветра, забившись в угол между пожарным ящиком и зданием. Чтоб как-то согреться – свернулся калачиком и обнял ноги. Худая спина согнулась дугой. Он уткнул в колени холодный бледно-зеленый лоб. В комбез на плечах дождь громко и с силой всаживает частые коронки водяных брызг.

«Сейчас пройдет, сейчас пройдет», — пульсирует успокаивающая мысль в голове Томшинского, довольного в душе уже лишь тем, что этого не видит Ефимыч.

Дальше >>>