Просидев с поджатыми ногами какое-то время, Томшинский так и не согрелся. Ноги затекли, стали чужими и совсем не чувствовались. Сверху на плечи, на мокрый комбинезон, будто положили глыбу льда. Спрятаться от вездесущего, злого и переменчивого ветра не удалось – нашел и в закутке. По-прежнему сильно бил колотун.

От станции ветер порой приносил немецкие голоса: все больше поторапливающие команды и подгоняющие приказы. Из обрывков фраз Томшинскому удалось понять, что артиллерийские батареи с позиций сняты и к восьми часам утра станция опустеет.

Чтоб получше расслышать и разобрать о чем еще говорят, он встал, опираясь на пожарный ящик. В каучуковые ноги тут же вонзились тысячи иголок от прибывающей крови. Томшинский хотел посмотреть на часы, когда неожиданно-пронзительный, все заглушающий паровозный гудок подбросил его. Сердце застучало так громко, будто били литавры. Томшинский, от невозможности больше стоять на дрожащих, ватных ногах, сел на ящик, привалившись спиной к дощатому зданию. Запрокинул голову на мокрую, подгнивающую стену.

Грохот в маслобойке глухо отдался в голове и словно толкнул в спину доской из стены. Томшинский оглянулся и отчетливо услышал громкую возню, усиленную пустотой здания.

«С Ефимычем неладно. Беда!», — мгновенно сообразил Томшинский и, покачиваясь, встал.

Как мог быстро, он побежал к крыльцу на странно округлившихся, затекших ступнях. Виски разрывались пульсирующей в них кровью. Боль в голове стала нестерпимой. О первую же ступеньку, не сумев поднять непослушную ногу повыше, он споткнулся. Упал на все сразу – грудью. Диск автомата больно вонзился под ребра. Руками помогая подкашивающимся ногам, на четвереньках преодолел злосчастные пять ступенек высокого крыльца. Из-за распахнутой двери пробивается луч света. Томшинский снял с шеи автомат и осторожно заглянул в проем.

Справа, за лучом очевидно аккумуляторного фонарика, лежащего на полу, – темные, мелькающие силуэты. Медленно, совсем не дыша, Томшинский на кошачьих лапах двинулся к ним.

Голова, хоть и разламывалась, а мозг затуманен болью, Томшинский соображал быстро и четко.

«Стрелять нельзя – немцы сбегутся. Фрицы рядом – за забором. А здесь их сколько? Наверняка один – возятся еще – в одиночку Ефимыча не скрутить. Где Ефимыч? Толстый – немец – сверху – значит – внизу. Ножом сразу не убью – не смогу – да и в сердце не попаду – заорет – немцы сбегутся», — думал Томшинский, обходя бункер и перехватывая ППШ за ствол двумя руками.

Подходя вплотную, Томшинский высоко поднял над собой автомат. Отвел вправо, замахиваясь, насколько позволила стена.

Немец, не отпуская Ефимыча, обернулся, подставляя под удар здоровенную морду. Блеснувшие глаза сначала удивленно, а потом зло уставились на Томшинского.

Томшинский собрал все силы, какие еще оставались в изнеможенном теле. Дряблые мышцы так напряглись, что слились с автоматом, став такими же – железными. Засипел горлом, вкладывая в совсем неслышный крик всю душевную боль, и обрушил увесистый приклад на огромную голову немца.

Немец громко и коротко вскрикнул. Широкий приклад почти пятикилограммового автомата отшвырнул его на перила. Балясины затрещали, но выдержали навалившееся тело. Огромная туша немца обмякла и уже не шевелилась.

Томшинский, полетевший вслед за автоматом, чуть не упал сверху на немца. В последний момент как-то изловчился: уперся в перила. Так, согнувшись и качаясь, стоял врастопырку, наверное, минуту. И никак не мог отдышаться. Автомат повис на ремне и болтался на предплечье, чуть задевая локоть никакого Ефимыча. Томшинский опустился на пол у ног друга и, уже ничего не соображая, отключился.

Ефимыч захрипел и вдохнул с такой силой, словно в легких поместился бы весь воздух на земле, и еще б место осталось. Попытался встать. Автоматный ремень немедля одернул его, врезавшись в горло. Ефимыч зашелся долгим, сухим кашлем, оттягивая ремень двумя руками. Чувствовал, как запястья покрывались капельками крови, с каждым судорожным выдохом все больше и больше. Ефимыч приподнял руки повыше и разжал пальцы. Ремень скользнул по лбу, срывая с головы капюшон и пилотку. Автомат глухо упал на пол.

Ефимыч плечом оттолкнулся от жирной туши неподвижнолежащего немца и встал. Его пошатывало, а в голове пьяно кружилось. Ефимыч огляделся еще не совсем ясным взором: Томшинский сидит с закрытыми глазами. Ефимыч развернулся и положил на плечо друга руку. Со всей лаской, какую мог вложить в слова, сказал сквозь кашель:

— Спасибо тебе, Костюшка. Как ты, хлопчик?

Ничего не слышащий, в полной прострации, Томшинский молчал.

Лежащий на лестнице немец застонал и потянул руку к голове. Ефимыч броском, падая левой рукой на перила, слету, с замахом в развороте впечатал стоптанный каблук правого сапога в голову немца. Немец конвульсивно дернулся и затих. Ефимыч оперся на неподвижноее тело правой рукой, а потом – и сел сверху, как охотник на убитом кабане, будто – верхом на трофее. Малость отдохнув, выровнял до предела загнанное дыхание. Время от времени откашливаясь, вытирал рот от все еще сочащейся крови.

Потом нагнулся, залез рукой за лестницу и вытащил автомат. Надев ремень через голову, повесил его на грудь. Кряхтя, встал и, сделав пару шагов, поднял фонарь. Вернулся обратно и наклонился над немцем. Осветил его лицо – Усиков!!!

— Тварюка! — громко вырвалось у Ефимыча, не сумевшего сдержаться, – кровавый плевок, стекая по здоровой роже немца, сполз по жирной щеке и повис на носу.

— А? — простонал Томшинский, приходя в сознание.

— Костюшка, это ж – Усиков! Что он тут делает, сука? — спрашивал Ефимыч, торопливо обыскивая немца.

Перевернутое тело Усикова скатилось со ступеней и грохнулось на пол, подрагивая телесами, как студень. Под выпирающим брюхом – кобура с пистолетом. Ефимыч вытащил из нее девятимиллиметровый «люгер». Оттянув за кругляшки рычаги затвора и обнаружив пустой патронник, подумал: «Скотина наглая, голыми руками хотел взять. Нахрапом». Он зарядил пистолет, передернув мудреный механизм затвора, и сунул в карман.

Вытянул из брюк немца поясной ремень. Как мог туго связал ему за спиной руки. А вот широкий, с орлом и свастикой на оловянной пряжке, ремень с пистолетной кобурой заставил Ефимыча повозиться: только лишь дернув со всей дури, он вытащил его из-под немца. Освободил от кобуры. Петлей обхватил согнутые в коленях ноги немца и привязал к рукам.

— Теперь сам ни за что не освободится, — подытожил свою работу Ефимыч, глядя на изогнутого рыбкой немца.

Томшинский с заметным усилием поднялся. Качаясь на дрожащих ногах, волоча по полу автомат, шагнул к другу. Луч фонаря в руках Ефимыча воткнулся в белую с черными буквами повязку на засученном, почти до локтя, рукаве немца.

Томшинский прочел надпись «Ordnungdienst», исполненную готическим шрифтом.

— Организационная служба, — перевел Томшинский еле слышно.

— Зараз я ему сорганизую, — процедил Ефимыч, толкая фонарем в ухо открывшего глаза Усикова. — Ты что тут делаешь, герр фюрер? Сколько вас? Или ты один, а, Леонгардт?

Немец хлопал бегающими, красными поросячьими глазками и без конца повторял одно и тоже:

— Ich verstehe nicht! Nicht verstehe!

— Чуешь, Костюшка, он не фирштия не понимает. А десять минут назад – так по-нашему балакал, так балакал! — приговаривал Ефимыч, заталкивая немцу в рот промасленную ветошь. — Ничего, я с тобой завтра разберусь.

— Уже сегодня, — еле прошептал Томшинский, глядя на часы. — Почти четыре. В восемь со станции уйдет последний эшелон. Оборона снята. Идем назад, Ефимыч, все ясно.

— Бог – не теля: баче звідтіля. Сподобил Господь встретится, — злорадно сказал Ефимыч и пнул немца под ребра.

Легонько подтолкнул друга к выходу:

— Иди, Костюшка. Я зараз.

Ефимыч осветил фонариком сначала бункер, чтоб Томшинский не наткнулся на открытый люк, а потом и весь путь. Подождал, пока Томшинский, шатко ступая, добрел до двери, и выключил свет. Аккуратно пристроил фонарик на лестнице: в угол ступени, чтоб не упал, скатившись.

«Завтра заберем. И так видно – только тяжесть лишнюю таскать», — подумал Ефимыч и нагнулся к беспомощно трепыхающемуся в попытках освободиться немцу.

В самое ухо прошептал ему многообещающе: «До встречи!» и направился к выходу.

В черном, дощатом здании маслобойки, словно в гробу, остался лежать надежно связанный, мычащий немец.

Дальше >>>