Разделы повести

I II III IV V VI
VII VIII IX X XI XII
послесловие

Афганистан

Записки сержанта

Стихи

О цветах
Жизнь
Таёжный монастырь
XII

Штаб полка гудит, как улей. Битком набит командирами всех рангов, что дыня семечками. Землянка затоплена водой по щиколотку.

Ротные один за другим влетают с докладами, поднимая веер брызг. Получив указания, медленно уходят, стараясь не поднимать волн.

Комбаты сгрудились вокруг начальника штаба. Склонились над развернутой на столе картой, освещаемой коптилками из снарядных гильз. Отрываются только для того, чтоб отдать ротным приказы или отметить что-то в планшетах. И снова – к карте.

Посыльный, Сережка Новеньких, поминутно исчезает и появляется, как приведение, тут же вновь растворяясь.

Баскаков поставил одну ногу на громадный расколотый танковый аккумулятор и стоит рядом с танкистом под неяркой электрической лампочкой. Оживленно водит по воздуху руками: слева – справа, окружая ими противника. Тычет пальцем в планшет танкиста.

Яценко кивает, уточняя, переспрашивает и, опять кивает.

Ефимыч, доложив о результатах разведки, сидит на краешке лавки, в углу. С наслаждением докуривает папиросу. Вторую подряд. Первую выкурил быстро – в три затяжки. А эту – медленно, растягивая удовольствие. Попыхивает распухшими разбитыми губами, вытянув усталые, босые ноги по лавке. Наблюдает, какую суматоху наделал в штабе своим рапортом. Не выпуская папиросу из желто-коричневых, прокуренных зубов, растирает натертые ноги.

«Вотана она», — думал Ефимыч, осторожно, с нежностью касаясь кровавой водянки на мизинце, будто специально ее выращивал.

Как бы то ни было, они поспели к сроку. Ефимыч вошел в штаб в пять тридцать пять. Томшинского Кудрявцев сразу оттащил в санитарную роту.

Баскаков и все, находящиеся тогда в штабе, слушали обстоятельный доклад Ефимыча внимательно, но постоянно перебивали уточняющими вопросами. Начштаба без конца, каждое слово, отмечал карандашом на карте, изредка поднимая глаза на разведчика. Ефимыч доложил о возможности пройти по балке, предупредив, что она простреливается фланговым пулеметом немцев. О том, что для танков балка не преодолима. Доложил, что немцы в восемь сбегут, увозя уголь, арсенал и еще что-то. Что на станции есть запас шпал и рельсов. И что, по его мнению, станцию можно и нужно обстрелять прямо сейчас; и старательно, то и дело слюнявя карандаш, нарисовал план станции на бумажке, протянутой Киласония. Доложил даже о потерянном сапоге и о визите к себе домой. Но не упомянул только о забытом бинокле, о «люгере» в кармане и об Усикове.

Баскаков поблагодарил Ефимыча, не забыв и о Томшинском, – поинтересовался: что с ним и насколько серьезно. Ефимыч ответил, что мыслит – у Томшинского – ангина, но может быть и воспаление легких. И, помявшись, попросил закурить, пожаловавшись, что весь свой табак загубил в треклятой балке.

— Кури здесь, — разрешил комполка, протягивая начатую открытую пачку «Казбека», и добавил: — Бери, бери несколько, не стесняйся.

Затем отыскал взглядом Сережку Новеньких. Отдал распоряжение посыльному: срочно найти для Ефимыча другие сапоги и портянки. Отпустил обоих. Развернулся к ним спиной, и – штаб наполнился гулом и беготней.

— Обувай, дядя Ефимыч, — сказал ниоткуда возникший Сережка и протянул немецкие кованые сапоги и стираные портянки.

— Это чьи? — спросил брезгливо Ефимыч.

— Кто, сапоги? Так... вчерашнего ганса, — ответил, подражая Баскакову, пацан. — Ты не сомневайся... Тебе, дядя Ефимыч, я полагаю, как раз будут. А портяночки – мои. Позавчера постирал, еще ненадеванные.

Ефимыч торопливо обулся, стараясь не замочить сапоги и сухие портянки. Сапоги и вправду пришлись ногам впору. Ефимыч с облегчением в натертых ногах, но с большой неохотой, встал опять в воду. Взял с другого конца лавки за ремни автоматы. Перескакивая с ноги на ногу, чтоб не сильно измочиться и поскорей выбраться из воды, запрыгал к выходу из землянки. Теперь нужно еще успеть заскочить к разведчикам: сдать амуницию, забрать документы и винтовку.

«Каховка, Каховка, родная винтовка...» — замурлыкал он под нос неожиданно для себя.

Песня привязалась, точно собачонка какая. Пристала и бежит по пятам. Всю дорогу к разведчикам шел, напевая эту строчку, других слов не зная, как впрочем, и мелодии.

На улице – по-военному хмурое утро. Свежий ветерок легко касается лица. Небо укрыто плотными, низкими тучами до лишь узенького просвета на горизонте. По слякотным, с огромными лужами, траншеям – та же беготня и суматоха, что и в штабе – полк готовится к наступлению. Грязный, в репейнике и листьях Ефимыч то и дело кому-то мешает пройти. Жмется к стене траншеи; один раз и вовсе завалился спиной на бруствер, пропуская бегущий по траншее взвод солдат. И все – в тишине, без разговоров: не говорят солдаты перед боем, все больше молчат, думая – каждый о своем. Никто никого не замечает – все заняты делом. Отовсюду доносится лишь клацанье затворов, да глухое металлическое постукивание приготавливаемых к бою гранат. Попав в эту деловитую, молчаливую круговерть, и так спешащий Ефимыч припустился к разведчикам бегом по лужам траншеи.

В сухом, на удивление, блиндаже – два молодых разведчика с автоматами за спинами. Стоят в углу – у ящика с гранатами. Вкручивают в «РГ-эшки» запалы и складывают обратно в ящик. Капитана Строева нет – остался в штабе.

— Куда это все? — спросил Ефимыч, выставив перед собой повисшие на ремнях автоматы и провел незанятой рукой сверху вниз по комбезу.

— Положи на лавку, — ответил один из них, мельком взглянув на Ефимыча.

Ефимыч положил автоматы куда было указано. Снял с себя ремень Томшинского и пристроил на лавке. Поправил, чтоб, если свиснет, не упал. Освободив свой ремень от автоматной сумки и ножа, положил пока на землю. Отвернувшись от бойцов, и так занятых ответственным делом, но все равно, чтоб не видели, достал из кармана пистолет и быстро сунул вороненый «люгер» за пазуху.

С камуфляжным чудом опять провозился. Тесемки на нем затянулись навечно в мокрые узлы: чтоб развязать – растягивал ногтями, тянул зубами, и многие просто оторвал. Снять самому комбез никак не удавалось: уж и стягивал, и подпрыгивал, и все никак – не снимается зараза, хоть плачь. В конце концов, помогли разведчики: стащили с гимнастерки прилипший намертво комбинезон, вывернув его наизнанку.

Поднимая ремень, Ефимыч спросил:

— А где документы?

— Что, закона не знаешь? — прозвучал прохладный и, как показалось Ефимычу – насмешливый, ответ. — Где оставил – там и возьми.

И верно – как он сразу не заметил: все на столе! Точно так, как и оставляли. Перевязанный сверток лежит краешком на кирзовом подсумке. Никто не тронул, не поправил, даже не сдвинул! Ефимыч, неожиданно для себя, растрогался и сглотнул слюну, останавливая комок, подкатывающий к горлу. Устыдившись, что разведчики заметили накатившую слезу, Ефимыч торопливо похватал со стола свои манатки, забрал винтовку с каской и вышел из блиндажа.

Костеря себя за секундную слабость, рассовал по карманам нехитрый скарб и надел каску. Нацепил потрескивающий кирзой подсумок на ремень и туго подпоясался. Достал из-за пазухи «люгер», любовно протер с обеих сторон ладонью. С нескрываемым огоньком удовольствия в глазах осмотрел на свету трофей. Крепко зажал пистолет в ладони вытянутой руки и прицелился в небо. Но, опомнившись, украдкой огляделся по сторонам: не заметил ли кто? Воровато и шустро спрятал пистолет в карман.

Уж больно ему нравится этот, изящно-строгий, пистолет. Давно, еще с гражданской именно о таком мечтал. Не хотел, чтоб кто-то узнал – тогда придется сдать в трофейную команду, на склад.

«И, поди ж ты – у кого отобрал! А ведь наверняка из него, падла, Аксая застрелил... Не подох бы Усиков раньше времени. Тряпку-то я ему в слюнявую пасть хорошо затолкал. Ну, потерпи, потерпи, сукин сын – я скоро...», — думал Ефимыч, направляясь наконец-то на позицию, к пулемету.

Залп трех артиллерийских батарей долбанул по барабанным перепонкам, сотрясая воздух. Земля вздрогнула и по лужам пробежала мелкая рябь. Ефимыч пригнулся, затянул потуже на подбородке ремешок каски. Перехватил винтовку посередине и – бегом! Бегом побежал к пулемету – Валерка наверняка тревожится: бой вот-вот начнется.

— Где ты был, Ефимыч? — перекрикивая орудийные выстрелы, взволновано спросил Валерка. — Знаю, что вернулись, а тебя все нет и нет...

— Все хорошо, — отмахнулся Ефимыч, осматриваясь. — Ну, что тут?

Валерка основательно подготовился к наступлению и атаке. У заряженного «максима» – запасная коробка с полной лентой. Целик пулемета поднят и выставлен на максимальную дистанцию. Ящик с патронами поставлен на «попа», ручкой вверх, чтоб сразу взять. Поблизости – еще две полных коробки с предусмотрительно приподнятыми брезентовыми ручками. Пустой ящик прислонен боком к стене окопа, вроде ступеньки, чтоб легче выскочить из траншеи и не мешкать на бруствере под пулями. Два вещмешка с солдатскими пожитками аккуратно увязаны и стоят рядом.

«А Валерка – молодец. С понятием», — подумал Ефимыч и, встав на ящик, высунулся из окопа.

Немецкие позиции заволокло грязным, белым дымом. Черные букеты фугасных взрывов тесно вырастают один за другим. Стеной встали. Толкаются. Сеют смерть. Разбрасывают щепки и крошево. Выворачивают целые бревна. Земля гудит и сыпется с неба большими рваными кусками. Потянуло смрадным чадом сгоревшего тротила. Глухой, перемалывающий рокот заполнил степь. Немцы не отвечают, пережидая артиллерийский обстрел.

— Собирайся, Валерка, — сказал Ефимыч и животом сполз по брустверу.

Помогли друг другу нацепить на себя вещмешки. Ефимыч надел через каску винтовку за спину и одернул мокрую гимнастерку.

Перекрывая непрекращающуюся канонаду, разноголосое, громкое «ура» катится к ним по траншеям издалека. Валерка кинулся к пулемету. «Максим» громко заговорил, отбивая четкую, частую дробь. Тут же затараторила, будто пробудилась от сна, еще пара станкачей: один – с правого фланга, а другой – в центре. Застрочили длинно и яростно, прикрывая огнем наступающих бойцов.

Ефимыч подыбился и выглянул из окопа.

Цепью, волной от середины солдаты ринулись в атаку. С флангов – только еще поднимаются, преодолевая брустверы. Появляются один за другим. Живо выскакивают из окопов. Первые пробежали метров двадцать, а за ними все поднимаются, поднимаются бойцы.

— А-а-а!.. — несется по грязи живой, разъяренный вал. Ревет животным рыком. Ощетинился штыками. Заполняя степь от края до края.

За стеной разрывов немецкие позиции оскалились затравленным волком. Блеснули белыми клыками вспышек. Выстрелы нестройные, сначала редкие. Но вот уже плотный, ураганный огонь рванулся навстречу атакующим бойцам.

— Не зевай, Ефимыч!

Голос Валерки прозвучал, казалось, издалека. Ефимыч подскочил к пулемету. Подхватив ленту, легонько перебрасывает ее из ладони в ладонь, будто вспушивает, извлекая из коробки. «Максим», застоявшись без дела, весело выплевывает стреляные гильзы. Горячие – они шипят, падая под стволом в сырую грязь. Вот уже целая, дымящаяся, пахнущая порохом, куча выросла. А гильзы – падают, звеня, и падают. Потертая пустая лента, змеей выползая из пулемета, безжизненно и волнисто складывается рядом. Выползла вся. Упала устало: концом хвоста на колесо. Дымящий раскалившимся стволом «максим» замолчал, отдыхая.

Валерка в одно мгновение перезарядил пулемет, пока Ефимыч как попало заталкивал в коробку пустую стреляную ленту.

— Пора, Ефимыч! Больше стрелять нельзя – своих заденем, — громко прокричал Валерка, чуть оглохнув от пулеметного треска, и, как на пружине, лихо выскочил из окопа.

Подхватил полную коробку, пристегнутую лентой к пулемету. Подцепил большим пальцем пустую. Развернул пулемет и, сильно согнувшись, поволок вперед, в атаку. «Максим» запрыгал колесами на кочках. Сдерживает бег. Вязнет в грязи.

Ефимыч взгромоздил на правое плечо ящик. Прихватил полные коробки в левую руку. Тяжко вылез из окопа. Оставив глубокий кованый след сапога в раскисшем пластилиновом бруствере, грузно оттолкнулся от него и сделал большой шаг вперед. Чуть согнутые ноги по щиколотки увязли в грязи. Тяжелой, упругой поступью, широкими шагами Ефимыч идет в атаку. Увидев, что не поспевает; заметив, как оглянулся на него что-то кричащий Валерка, Ефимыч побежал тяжелым стариковским бегом.

Винтовка застучала стволом по каске. Подгоняет, задает темп занудным цоканьем. Ящик подпрыгивает, врезается деревянными ребрами в правое плечо и шею. С каждым шагом ребра эти все больше превращаются в острый нож, а ящик – в свинцовую глыбу. Полные коробки в согнутой левой руке глухо стучат и тянут вниз, перерезают, отрывают пальцы узким брезентом ручек. Напряженная, нагруженная рука, уставая, все больше выпрямляется, оттягивает плечо. Сапоги сделались пудовыми от налипшей большими бесформенными комками грязи и глины. Ефимыч бежит, тяжело переставляя ноги. Нагоняет Валерку. Хватает ртом воздух, а легким в груди все равно его не достает – мало, хоть помирай от удушья. В боку колет. Пыряет острым шилом – спасу нет.

Как воробышки налетели и зацвинькали пули. Пролетая мимо, злобно взвизгивают, оставляя острый запах сгоревшего пороха. Свистят, срикошетив. Впиваются в тут же закипающую грязь. Вблизи раздаются предсмертные вопли и хрипы подкошенных бойцов, стоны и крики раненых солдат. Боль и смерть, ненависть и ярость смешались, слились воедино.

Под серыми, свинцовыми тучами над широкой украинской степью носится взбесившаяся Смерть. Размахивает косой налево – направо, забирая человеческие жизни. Жизни товарищей. Вошла, окаянная, в раж от кровавой страды – не остановить.

Не считаясь с потерями, катится на врага отчаянная, дико орущая лавина. У всех одна мысль: добежать, добежать, добежать. А если и расстаться с жизнью: то там – в немецкой траншее, вцепившись в горло врага, чтоб успеть забрать с собою.

Немецкие окопы рядом. Чудовищная сила страшно и безобразно прошлась по ним. Напрочь разворотила брустверы. Разметала изуродованные трупы по сторонам, закидала грязью уродливо изувеченные тела. Уже видны перекошенные ужасом чужие лица. Все ближе трескотня вражеских автоматов. Коснулись слуха, до хрипоты лающие, немецкие команды.

Острая, нестерпимо-рвущая боль обожгла и пронзила все тело. Автоматная очередь наискось прошила гимнастерку от плеча до бедра. Ефимыч покачнулся и выронил коробки. Медленно оседая, встал на колени, из последних, покидающих сил пытаясь удержать сползающий с плеча ящик. Время замерло и остановилось. Ефимыч недоуменно посмотрел на угасающее пламя из маленькой, дымящейся дырочки в левом кармане гимнастерки.

«Зажглась таки вражья штука...», — успел подумать, заваливаясь набок.

Грязь заползла под каску, мягко и тепло обволокла голову, тихонько и ласково булькнула в ухе. Перед глазами поплыли разноцветные круги в ярких зеленых и синих искрах. К горлу подступила клокочущая тошнота, и сомкнутые невыносимой, адской болью зубы окрасились кровью. Горячая, она наполнила рот, утопила онемевший язык и полилась пульсирующей струйкой из уголка опухших, рассеченных губ.

— Ефимыч! — кто-то кричит в гудящую эхом, великую бездну.

— Ефимыч! — кто-то трясет, нарушая блаженный покой необъятности.

— Ефимыч! — давит и окружает со всех сторон, заставив открыть глаза.

Задернутый искрящимся туманом, распластанный по груди Ефимыча, Валерка тормошит, заглядывает в лицо, беспомощно улыбаясь.

— Ефимыч!..

— Валерик, хлопчик, — неслышно пошевелил губами Ефимыч. — Извини, так я тебя к себе в гости и не пригласил...

Дальше >>>

baburka.zp.ua © 2006
16x Network