Переосилив каприз карнизов,
Тяжелой каплей сорвется вниз,
Чтобы пролиться в туманах сизых
По легким складкам зеленых риз,
Чтобы промчаться густым потоком,
А после, ночью, у кромки луж
Стать отраженьем горящих окон,
Хранящим тайну бездонных душ.

И ляжет смычок горизонта на скрипку земли,
И в музыке ветра услышишь звучанье чаконы,
И сердце узрит мирозданья простые законы,
Которые эхо ответным дыханьем продлит.

И время качнется в разбег, и отхлынет прибой
К тем зорям далеким, которые были в начале,
Где вольность простора и легкость крыла за плечами
Будили напевы, которые станут судьбой.

Еще неизвестны изгибы незримых орбит,
Но как неустанны огромной Земли обороты,
Чей голос, тебя из глубин вопрошающий: — Кто ты? –
Далекий предвестник грядущих горений и битв.

И как из незримых семян прорастает трава,
Сгущалась бескрайность пространств в осязаемой плоти,
И время рождалось очищенной музыкой в ноте,
И каждое чувство твое воплощалось в слова.

И круг замыкая извечный концов и начал,
Воротится время возвратным приливом прибоя.
— Ожившее сердце, останься поющим – собою,
Чтоб тихую тайну поведать беззвездным ночам.

Как смутны, как призрачны сны
Угрозой полночных карнизов,
Но утро победной весны
Развеет их брошенный вызов.

Ты комнат унылую тишь
Разбудишь и штору поправишь,
И музыкой окон и крыш
Коснешься растерянных клавиш.

Пусть вьется и ширится круг
Ожившим дыханьем просторным
Под пляской безудержной рук
По клавишам белым и черным.

Оставь, и на время забудь,
Что дни твои грустью примяты,
А жизнь и сама как-нибудь
Расставит косые ферматы.

Шопен

Было детство с рядами вётел,
С простотой мазовецких песен.
И ребенку, с душой на взлёте,
Мир без звуков был душно-тесен.

И далёко, в чужие страны
Увозили его кареты,
Где играли сердца в романы
И кружили под менуэты.

Чем воздушней звучат диезы,
Тем души натяженье тоньше, –
И взвихренные полонезы
Рвались ветром к далекой Польше.

Оттого ли под жаром пальцев
Снова клавиши лихорадит,
Что судьбой суждено скитальцу
Умирать и любить не глядя?

Там, вдоль комнат, октябрь жался
К теплым стенам дрожащим бликом,
И кружился прощальным вальсом
Над слабеющим Фредериком.

Надежд осенних сквозной осколок
Сорвется в просинь, тоской отмечен.
На плечи бросив дождливый полог
В туман и холод уходит вечер.
А ты вернешься в покои комнат,
Где редких мыслей и снов приюты
Своим молчаньем пространство полнят,
Дождливым тактом дробя минуты.

Весь день без устали звучали,
Дробились, в сумрак уходя,
Запавшей клавишей печали
Аккорды краткие дождя,
То робко, то не зная меры,
Стремясь к мелодии C-Dur.
Прощальный вальс, пустые скверы,
Листы осенних партитур…

Поворот, ступень, и – выше,
Ожиданью вопреки,
Новый день сорвется с крыши
На окраину строки
Звонкой рифмой, а оттуда –
Вниз – запутывать следы,
Слушать всплески-пересуды
Несговорчивой воды;
Убежать, завязнув в кроне,
За Садовое кольцо,
Там, где солнце, как в ладони,
Прячет в облако лицо.
Разглядеть и удивиться –
Мир распахнут и велик!
Точка – Новая страница.
Утра розовый двойник
В пестрых лужах арлекином
Пляшет в солнечных лучах,
И, с собою опрокинув,
Держит небо на плечах.

Искать за возвратными кольцами строк
Мосты и дороги
До слез, до горячих ударов в висок,
В осенней тревоге,
Чтоб выменять холод глухих площадей
На парки и скверы,
Упрямые доводы строгих идей
На пламенность веры,
И взять напоследок трамвайный билет
В осеннюю лунность –
Искать за возвратными кольцами лет
Ожившую юность.

Лист упавший – кораблик души
Сентября – подержи на ладони.
Лучше прошлого не вороши
На осеннем тоскующем лоне,
А в нежданное чудо поверь,
Пусть сливаются тени и блики…
Величины даров и потерь
(К грусти? к радости?) – равновелики.
И, как лист, на ладонях согрей
Чью-то ветром носимую душу,
В желтый омут осенних морей
Утомлённое сердце обрушив.

За жар исписанных страниц
Ты легким душам небо даришь,
Разбавив строй осенних клавиш
Тревогой перелетных птиц.
За краем черепичных крыш,
За облаками с позолотой,
За каждым новым поворотом
Ты снова сердцу говоришь,
Что жизнь бездонна и проста!…
И сквозь распахнутые окна
Ворвется с ветром вечер мокрый
В туманность белого листа.

Держится хрупкий вечер
На волоске луча.
И, в оправданье, нечем
С сердца смахнуть печаль.
Ровен и неизбежен
Вкрадчивый ход минут.
Воздух тоской разрежен.
Мысли к бумаге льнут.
Только и остается –
Не отрывать руки
В час, когда сердце бьется
На волоске строки.

Чуток слух и отточен.
Игольные уши
ожидают гостей караванных,
груженых поклажей.
Звуки сложатся в строчки,
их пустынные души
мерно тают в пейзаже
тишины первозданной.
Может всё – лишь мираж?
И стекут падежи
к основанью часов
по зыбучести мига,
постигая с азов
слово «Вечность», чей страж –
немота, что лежит
как раскрытая книга.

Охотники за фазанами,
в мир – распахнутыми глазами,
мы не знали,
что быть нам на поле шахматном
черно-белом,
где всё шатко так.
Что лишь верно:
алфавит и счёт – по периметру –
квадратуре шаткого горизонта.
Каждый шаг, если он и выверен,
не имеет целей иного сорта,
чем защита, жертва и нападение.
Оттого-то к доске и жжемся.
И трепет ширит свои владения.
С е-два выжили – на авось прорвёмся.
Враги, ближние, –
но ведь всё-равно всем…
Оглядевшись, делаем ход конём.
Вспоминаем Иисуса,
Будду,
И Марка Аврелия.
А времени…,
времени и не было будто.
Как искусен
крадущийся шаг её!
И останется только, свернув пространство,
непростые чувства держать в узде.
…Может всё и держится на гвозде,
где крючок вопроса белеть остался?

До востребованья ветрам
Осень в парках слагает письма,
Чья нечаянность слезных истин
В тонком почерке разлита.
Пурпур сердца впитавший в плоть,
Он земным ещё не опознан–
Светлой веры твоей апостол,
Чьим молитвам внимал господь
Этих ветхосквозных миров,
Где повис в немоте вопроса
Тонкий месяц, где «до» и «после»
Постижимей ли их даров?
Оттого ли расчет луча
На приметах их ставит прочерк,
Чтоб начавшийся с новой строчки
День о судьбах земных смолчал.
Снова в письменность обращай
Всё, что день нашептал изустно,
А разлив беспричинной грусти
И бессонной души печаль
В умолчание облеки…
Пусть они, замедляя почерк,
Погружаются в многоточье
Долгих ливней в конце строки…

Заснеженность – января благородный жест.
Отслеживать и сверять беловой сюжет.
Выискивать, по приметам роднить в роман.
Быть искренним – и при этом сводить с ума.
Узорчатость быстротечная – дня мотив.
Твой взор читать и во встречном – себя найти.
Знак тождества между хрупкостью и тщетой.
В снах рожденный. Нежность рук твоих ищет той
затерянной, каплей тающей в теплоте…
Знать, вверены… Как близка ещё вечность тем
таинственной сопричастности, новизны
той истины в сонме частностей дня резных.

Дерево

Неповторимость жеста и шелеста,
Как голоса и лица.
Всей ствольнокронностью не разделится
На «волостник» или «царь».

Чей каждый взмах оправдан и выверен
По меркам земных причуд.
В ветвях сказавшийся нрав да не выборет
Сквозь листья небес прищур.

Сосуд для птичьего голоса
И царственной немоты.
Равновеличье их полюсов,
Во внемлющий слух влитых.

Судьбинный перст одиночества,
Разлуки земная ось.
Раздумий тягостных зодчим став,
Потерь не воспримет вскользь.

И в чине вдумчивых иночеств,
Став столпником строгих зим,
Он правду клейкую вынянчит
И в чудо преобразит.

Рождество

Троеравен: Бог, человек и сын,
Сей младенец, спящий в воловьих яслях.
Но настанет срок – и уйдет босым
По крестам дорог в мир, погрязший в распрях.

Будет всё потом, а пока – темно
И горит звезда над окошком хлева…
— Симон, брось свой челн и иди за мной,
Я отдам тебе свой небесный невод

Для спасенья тех, чьи сердца глухи.
Вопреки всему – жизнь любовью свята.
Так, не льют вина в старые мехи,
К ветхости одежд не пришить заплаты.

Спит младенец – царь без земных прикрас,
И небесный хор славословит чудо…
— Здесь один из тех, кто меня предаст, –
Он со мной свой хлеб обмокает в блюдо.

Под теплом живых материнских рук
Неизвестный мир в простоте нестрашен…
Гефсиманский сад.

— Этих крестных мук,

Всеблагой Отец, да минует чаша!

Смерти, как любви, не вместить объем,
Но вместит ладонь роковые «тридцать».
Поцелуй в щеку обожжет огнем.
— Делай, что должно по Писанью сбыться!

Болью и мольбой так глаза полны,
Но спасти себя не имеет права…
— Никакой за ним не признал вины!
Отпустить Его?

— Отпусти Варавву!

Тишина вокруг. Навевает сон
Взмах вселенский век над зрачками ночи…
И пронзит простор страшный крик сквозь стон:
— Для чего меня ты оставил, Отче!?

Троеравен: Бог, человек и сын…
И увидит мир, что пуста гробница.
И уйдет душа за лучом косым
К роднику – любви ключевой напиться.

Сутки

сотканы

с оклика,

с тонких

осколков

немого крика,

сколько их –
под ноги.
Где логика
выйдет ложью, –
сном

выстели.

О, долго ли
от подножья
слов

к истине?

за жемчужиной
невод брошен
в неведомость
отыщу ли
коль небо ношей
не ведаю,
не отвечу.
Но суть речи
и верх чаяний –
умолчание.

Коломбина. Пьеро. Арлекин.
Триединая драма строки.
Эта ниточка так коротка,
(боль чернильной слезы на рукав)
Что в звенящем его бубенце
Исказится гармонии цель,
В пышных складках его кружевных
Потаённые смыслы темны,
Легкомысленный облик и быт
Пестротою излишней рябит;
И, читаемое между строк
То, как каждый из них одинок.
Изведённый трудом драматург
Нить строки оборвёт в немоту.
И, покуда уложены в ряд,
Здесь тела их тряпичные спят,
Там свободный от бремени дух
С высоты созерцает Звезду.

В немоте языка, у забвенья безжалостный почерк.
Чем сильней перевес пустоты, тем упорней нажим.
Человек – вертикаль, обращённая временем в прочерк,
В чём и есть его крест, пока длится упрямое: «жив».

Всё пройдёт–всё пройдёт–всё пройдёт... Но замкнут
вечный круг Соломонового кольца.
Только ждёшь, – но никак не наступит завтра.
Повторяться – истину отрицать.

Горизонт–горизонт–горизонт: по кругу.
Только всё безутешней бежит слеза –
за слезой–за слезой–за слезой... Дай руку
(хотя бы, коль душу – уже нельзя!)

Перестук–перестук–перестук сердечный
отчего сбивается в перебой?
Нарисуй, нарисуй, нарисуй ей встречно
этот мир распахнуто-голубой.

Позови, позови за собой, – а перстень
незаметно в озеро урони.
Подари, подари, подари её Песню
всех Песней, чтоб радостью – Суламифь.

У жизни судьбочеканное
ремесло.

С рельефных будней соскальзывать
в реверс снов.

Не сосчитаешь количества их.
Отнюдь

За грех паденья не взыщется
тридцатью.

Когда сплошные зазубрины–
горизонт,

чтоб ложь от правды – на зуб ли брать?
Тот ли сорт?

Подбросишь: реверс сомнения?
аверс вер?

Но вдруг замрёт неуверенно
на ребре.

И вновь за солнечным аверсом
реверс лун.

Сколько б не выпало раниться,
на игру

Сходить не будешь копеечную, –
В звёздный займ.

Да и для смерти не время ещё.
Что ж, дерзай!

В битве за душу,
сама она – третий лишний
в борьбе между злом и добром.
Но, ставя вопрос ребром
о яблоке и о Еве –
себя костенит вопрос.
И стынет Адамов торс,
врастая корнями в землю.
С веками – ветвям густеть.
И быть нам, покуда медь
не грянет
яблоками раздора.

По зыбкой ткани
с души лекала
пунктиром пульса

успей, пока не…,
чтоб став Икаром,
Не сбиться с курса.

И, помня это,
в чреде событий –
не ведать сроков,

пока планета
из звёздных нитей
свивает кокон.

Ложится иней
тысячелетий,
пространств и судеб.

И ни отринуть,
ни отболеть им.
И не спасутся

От вязкой муки,
когда разломом –
вдоль горизонта…

За ним – ни звука.
Но ноты полог
уже разомкнут.