Слезилась осень хмурая без краю.
Недавно только перестало лить.
Бабка Марьяна подошла к сараю
Взять хвороста, чтоб печку затопить.

Ей семьдесят один, она еще дерзала,
Хоть и осталось только б горевать, –
Стояла, думала, сама себе сказала:
— И все же как-то надо доживать.

А к вечеру внезапно прояснилось.
На небе серпик месяца возник.
В соседней хате дверца приоткрылась
И вышел из нее седой старик

В потертом кожухе, без шапки,
На небо поглядел. Немного постоял
И старческой походкой шаткой
Тихонько к берегу поковылял.

Пришел он на скалу, заветную когда-то,
Глядел туда, где жил и где любил,
Где было все возвышенно и свято…
А ветер волосы седые теребил.

Но, памяти назло, там стало еще глуше.
Следа от хаты – не найти.
Все тернью заросло и дикой грушей…
Там – не проехать, не пройти.

Но он глядел туда – глаза его слезились, –
Он вспоминал, он думал о своем.
И будто не беда, что сумерки сгустились
И рядом перед ним – обрыв и водоем.

Внезапно в темноте заветного распадка,
Там, в той глуши зажегся огонек…
«Мой Бог! Это она! Это ее лампадка! –
Она поставила лампадку на пенек!»

В порыве, с чувством властелина
Он, про скалистый позабыв карниз,
Воскликнул радостно:
— Христина!
Шагнул два раза и сорвался вниз,

Ударился о выступы гранита, –
Так угодило старику, –
А там, по скату монолита
Свалился в темную реку.

И стихло все опять в смирении,
Лишь хлюпала в расщелине вода…
А над рекой сквозь прорву времени
Мерцала равнодушная звезда…