В летнем благолепии солнечной земли,
Там, где млеют степи в голубой дали,
Мирно в небо смотрится кротостью добра
Дивный остров Хортица – старожил Днепра.

Остров за порогами – с вольностью в ладу.
Старыми дорогами я к нему иду
В зыбкие предания, в канувшую быль,
В травы уникальные, в золотой ковыль,

В святости и в тернии, в сполохи зарниц…
В эту „Книгу Времени“ с тысячью страниц
По строке кириллицы, как на поводу,
Я не в келью схимницы – я во храм войду.

Этой книге-горнице угождают все:
Обнимает Хортицу древний Борисфен,
Стережет Славутич, балует Днепро,
Обмывая кручи синим серебром.

Там, светясь услугами, свята и скромна
Балками и смугами бродит старина:
Осенит понятием, память освежит,
Завлечет в объятия и заворожит.

Там года не значатся, путается век.
Там за камнем прячется дикий печенег.
По ночам в беззвучии, словно Голиаф,
Ходит по-над кручами воин Святослав.

Как любитель древностей, с чувствами вины
Я топчусь по ценностям хрупкой старины.
Но неотделимый от земных азов,
Труднообъяснимый неуемный зов…

Я бродил по зарослям, в стороне от дел,
Так, без всяких замыслов в ковылях сидел,
На широком фоне легких облаков
Слушал полифонию проходных веков.

Мне казалось-грезилось на краю угла,
Там, где в кручу врезалась черная скала…
Мне казалось-слышалось, будто кто зовет
Там внизу у мыса Сечевых ворот…

Э-ге-ге-е! – под скалами, о-го-го-о! – в ответ
Прокатилось эхом из далеких лет…

Буднично и просто на далекий зов
Подплывает к острову караван судов.
Стелется на стрежне красочный узор:
Пестрые одежды, древний разговор;

Впереди для вида или торжества –
Деревянный идол – символ божества.
Чуть поодаль – лодии княжеских дружин –
Должный, при народе, стражевой режим.

К отмели подводят смуглые гребцы
И на берег сходят тиуны, купцы,
Воины-варяги, разночинный люд –
В мире и во благе отдохнуть идут,
Чтоб размялись кости, распрямилась грудь, –
Впереди не легкий и не близкий путь.

Могут злые ветры услужить врагам,
Значит надо жертвы принести богам,
И у судна днище надо подсмолить,
И горячей пищей голод утолить.

Чтобы силам вражьим не чинить вреда,
Воевода стражам указанье дал.
На большой поляне множество людей…
Звуки уплывали в тишину степей.

Ах вы степи вольные – солнечная даль!
Все пути – окольные, и на всех – вуаль.
Заросли-бурьяны, чахлая верба…
Цепкие арканы и – ярмо раба.

На краю поляны, как бы сторонясь,
Ходит очень рано поседевший князь.
Князя на порогах обессилил путь,
Надо б, хоть немного, князю отдохнуть.

Все как бы отстало – и добро и зло.
Отстегнул устало алое корзно
И под солнцем мая около кустов
Рухнул, утопая, в аромат цветов,

Сладко потянулся в мягкостях травы,
Взглядом окунулся в бездну синевы.
Сразу отступили сумраки тревог, –
Мысли подводили утренний итог:

«Милостивы боги, – хоть не без труда,
Через все пороги провели суда…
Надо бы Перуна ублаготворить –
Корневища дуба кровью окропить…»

А глаза слипаются, и не весть куда
Все переливается через край вода,
И несут потоки, и всплывают вслед
Образы далекие позабытых лет:

Маленькая лодка, камышовый брод…
Девушка-юнотка княжича зовет.
Там – цветов обилие, где-то впереди…
— Ах, какие лилии! Княжич, погляди…

Сладок и короток отдых над рекой.
Возле князя отрок – стережет покой;
Ходит над ромашками, не вкушая страх,
С детскими замашками, с добротой в глазах.

Ветерок струился поверху цветов…
Кто-то затаился в зелени кустов.
Тихо над откосом в полуденный час…
Из куста раскосый наблюдает глаз.

Отроки, что дети, светлы и просты, –
Бабочку заметил редкой красоты;
Отложив в сторонку ратное копье,
Подошел тихонько разглядеть ее.

Голову рвануло в стебли ковыля!
Шею потянула жесткая петля,
У гортани влипла, – будто онемел,
Только: «Княже!» – хрипло выдавить сумел…

Княжичу до лилий – руку протянуть!
Делает усилие – не пошевельнуть!
И ногою даже не ступить в цветы!
А юнотка:
— Княже, ну чего же ты?!

А сама, как сказка: искры в волосах,
Озорная ласка в голубых глазах…
И уже смеется где-то в стороне,
Хохот раздается в гулкой вышине.

Князю не до лилий. Ощутив беду… –
Вроде как вдавили в зыбкую среду, –
Тело увязает с приступом тоски…
Девица взывает басом по-мужски.

За лозу схватился! – скользкая лоза!
В бездну повалился и открыл глаза.
Видит небосвода голубую высь…
Молвит воевода:
— Княже, подымись.
Аки ягуары, в малое число
С полудня хазары учинили зло.
Объявились воры, будто из земли…
Каганата норов пакостный, велми!

Много не содеяли, но промеж того,
Увели злодеи гридня твоего.
Тайно сотворили, не вкусив меча…
Тако ж изловили грека – толмача.

Князь во гневе хмурится. В стороне лежит
Брошенная сулица и червленый щит.
Ото сна разморенный подходил народ,
Подходили воины, утирая пот.

— Есть, опричь народа, люди ратных дел.
Есть и воевода, – он куда глядел?!

— Все исполнил, княже, по уставу, в срок,
Но ушли от стражи, как вода в песок!
Видимо к Протолче, аки на крылах,
Убегали молча, осязая страх…
Ну, бывало горе – учиняли гнесь…
Но чтоб на Григория… – не бывало здесь!

Князь на грудь небрежно бармицу надел,
В степь левобережную вдумчиво глядел, –
Широко лежали травы-ковыли,
Где-то кони ржали в палевой дали.

«Сесть бы на комони, да в десницу – меч!
Броситься в погоню, да поганых сечь!
Эх ты месть-отрада, сокрушать, разя!…»
Знает князь, как надо, да никак нельзя.

«Оторвусь от старых византийских дел,
Я пойду в хазары и сожгу Саркел,
Разорю селенья, коньми растопчу!
Брошу на колени эту саранчу!»

И решив, как надо, – князь богам слуга, –
Он окинул взглядом сторону врага.
Этот взгляд-решенье горек и далек:
Там с петлей на шее отрок – паренек…

И опять – на воду, на ладонь реки!
Весело народу, горю вопреки.
Ряженым фасадом, а ни как-нибудь!
Бусы и насады отплывают в путь.

Лихо, как и раньше, в дымный горизонт
Уходили дальше на Евксинский Понт.
Голоса стихали и, теряя вес,
Лодии растаяли на краю небес…

Званы и незваны в даль под небеси
Плыли караваны Киевской Руси.
Плыли караваны, годы, времена,
Исчезали страны, моды, имена…

В том, что длилось-снилось непременно вблизь,
Мне казалась-виделась проходная жизнь.

На пути к Протолче в отблесках зари
Грозной ратью молча шли богатыри
Со щитами, с пиками, ускоряли ход, –
На шеломах бликами полыхал восход.

Шли на битву пешие, презирая страх,
Лица огрубевшие на семи ветрах.
Замысел сомкнется с прихотью богов:
„Калкой“ отзовется этот гул шагов.

Над холмами дальними загорелся день,
Высветил над плавнями небо – голубень
И лучами низкими у речной косы
Изукрасил искрами капельки росы.

О, судьба-пророчица, время ли тужить!
В этот миг так хочется и дышать и жить!
В эту свежесть майскую вся природа-мать
Пробуждает ласками веру в благодать.

В утреннем затишье, там, где древний лес,
Появился хищник в синеве небес,
Закружил над Хортицей, крылья распластал
И напал на горлицу. Это неспроста, –

Не предвестник славы этот божий знак…
Воины Мстислава, придержите шаг!
Укротите рвенье, чтоб не погубить
Светлое радение Русь оборонить.

Не клянитесь дедами стародавних пор, –
Враг Руси неведом и весьма хитер,
Не спешите, соколы, к стану вражьей тьмы:
Все вы рядом-около ляжете костьми.

Туменам под ноги бросит вашу честь,
Не прося подмоги, княжеская спесь.
Никому из ваших в смятом ковыле
Не оплакать павших, не предать земле.

Эта глыба бремени и печали гнет,
Словно дым, во времени болью изойдет,
Замутится, смажется, как неясный сон,
Лишь строкой уляжется в летопись времен.

На арене этого раздрая
Я брожу, как пришлый старожил.
Здесь прошли монголы Субудая
Через трупы киевских дружин.

Захожу на плоскую возвышенность,
Где растет реликтовый ковыль,
Под особо чувственную слышимость
Проникаю в сумрачную быль.

Здесь в степи незнаемой, нехоженой
Из туманной мглы былинных дней
Смутно нарастает гул тревожный
И тугое ржание коней.

Вот уже над степью темной тучей
Закружила вспугнутая дичь
И какой-то странный и тягучий
Проревел воинствующий клич.

А потом, – как в глухоте прореха:
Шире, громче звуковой размах, –
Русичей раскатистое эхо
Вклинилось в гортанное: Уррагх!

Лязг железа, дробь тупых ударов,
Вопли, брань, визжанье лошадей…
Этот вой кровавого угара
Заглушили крики лебедей.

Но еще как эхом прокатило, –
Закружило рядом наверху:
Стон князей под пиршеским настилом,
А над ним – победное: Кху! Кху!…

Я стою под ярким солнцем мая.
Отошла и затаилась быль…
Пропасть лет… и тишина немая,
Лишь тихонько шелестит ковыль.

Будут годы славные и пройдут во след
Правнуки Руслановы с доблестью побед,
Но под пересортицей мира и вражды
Много мимо Хортицы протечет воды.

Отгрешит, открестится по векам народ
И опять разведрится хмурый небосвод,
Беспокойной вестью зашумит сосна,
Одурманит свежестью новая весна.

Небо не испортится, будет благодать!
И на остров Хортицу я уйду опять:
Окунусь в безвременье, просто, наяву,
Без сопротивления в вечность уплыву!

Растворюсь в столетиях, с тишиной сольюсь,
Но в любимом месте все же приземлюсь.
И конечно буду по земле ходить,
Удивляться чуду и благодарить.

Есть места укромные, чтобы отдохнуть:
Лиственные, хвойные, где трава по грудь.
Есть места любимые – в них, и там и тут,
Явные и мнимые образы живут.

Есть и заповедные – строгие места!
Только я, наверное, не пойду туда.
Там в тиши простора, как святой завет,
Фауна и флора – для грядущих лет.

А пойду я, с умыслом сделав полукруг,
По-над старым руслом с севера на юг.
Над скалой, в проходе, чисто и светло,
От земли исходит древнее тепло,

И привольно дышится в благости земной!
Над Днепром колышется уходящий зной.
Дажьбоги, Ярилы, усмиряя нрав,
Лечат теплой силой из настоя трав.

Только необъятное все же не объять:
Я вернусь обратно, где люблю бывать,
Где всегда во благо вечером и в зной
Балка Молодняга манит тишиной.

О, земля явлений чувственной среды!
Многих поколений ты хранишь следы…
Со следами этими сколько, кроме зла,
Скрыто за столетьями света и добра!