Возвратился на остров под вечер,
Лодку причалил между камней,
Торбу с покупками взял на плечи –
Запасов хватит на несколько дней.

Вверх по тропе дотащил до хатки.
Жарко и душно, промок жилет.
Грустно подумал: «Живу в достатке,
Все будто ладно, а радости нет».

Вышел из хаты пройтись до полянки.
Тихий закат был приятен и мил…
Здесь он недавно красивой смуглянке
Сердце свое навсегда подарил.

Как здесь в то время благоухало!
Торжествовало… Но с той поры
Вся эта прелесть повысыхала
И обесцветилась от жары.

С чувством такого соприкасанья
Он на теплую землю прилег,
В небо глядел, в торжество угасанья,
Чтобы забыться от смутных тревог.

Видел, как вдруг облачка загорались
В меркнувшем небе, и гасли в нем,
А другие – воспламенялись
И долго горели прекрасным огнем.

Все же тревога не уходила:
«Что с Христиной? Ерошка как?…
Неужто и вправду она угодила
В турецкий гарем иль кабак!»

Жуткие мысли терзали Андрея,
Лезли в голову наперебой,
Когда очнулся – уже темнело,
Но не хотелось идти домой.

Резко поднялся от нервного зуда,
Глянул с укором на хуторок,
Глазам не поверил… О, чудо! – оттуда
Мерцал приветливо огонек!!!

«Неужели?!! Христина дома!
Быть не может! Да как же так…
Это… сила небесного грома…
Ну и Ерошка! Ну – вурдала-а-а-к!»

И – бегом до своей хатынки! –
Чуть соседку не уронил…
Выгреб сладости из корзинки
И, конечно, одежду сменил.

Торопливо в мешок полотняный
Сунул крупного осетра
И… – невиданно! – будто спьяну
В темень выбежал со двора.

Побежал, даже створкой не скрипнул, –
Так у парня запела душа –
Удивленной соседке крикнул:
— Жизнь, бабуленька, хороша!

А пока он к реке спускался
И тихонько душе подпевал,
Кто-то там на воде чертыхался, –
Видно к острову приставал.

— Кто там?! — бросил Андрей в потемки
Сквозь кусты, напрягая глаза…
— Это рвется к твоей селезенке
Кровопивец Иршан-Мурза!…

Нет, бывают такие мгновенья,
Будто ты попадаешь в рай,
Как в счастливое сновиденье,
Где все доброе – через край…

Обнялись, даже чуть прослезились.
И причина на это была…
Но беда, при которой сроднились,
На Утлюке с водой уплыла.

Хлопцы крепко за весла взялись,
Враз быстрину пересекли,
По-над берегом так размахались,
Чуть и хутор не обошли.

Хорошо, что собака залаяла –
Ситуацию поняла…
А Христина в воде стояла,
Чуть юбчонку приподняла…

И глядела она на Андрея,
Тот из лодки чего-то взял,
В темноте как-то стал смелее,
Подошел к ней и крепко обнял.

И под светлое «Аллилуйя»,
Под счастливый такой денек
После нежного поцелуя
Подарил золотой перстенек.

Взял Ерошка, что в лодке было,
И мимо старых истлевших сетей
Направился к хате, где бабка Тамила
Давно и учтиво ждала гостей.

По тропинке пришел дед Савелий –
Муж Тамилы – трудяга сосед,
Значит будет повеселее.
Это надежный и мудрый дед.

Здесь, конечно, не будет смеха,
Но, в преддверии новых начал,
Из слободки Матвей подъехал,
Как Христине и обещал.

Здесь сегодня и не поминки –
Здесь ревнители жизни сошлись
И, конечно, без пляшки горилки,
В этом смысле, не обошлись.

Вспоминали о том, что было,
Мечтали о встречах, что будут вновь.
Христина в печали и та пригубила
За дружбу вечную и за любовь.

Дед Савелий напомнил о свадьбе:
Надо, мол, сделать ладком и живей.
— И Ероху женить тоже надо бы, —
Сходу в тему съязвил Матвей…

— Ну а что! — оживилась Христина, —
Это же, вот, – недалёко тут…
Есть в Слободке такая дивчина –
Загляденье! Аленой зовут…

Потеплела казацкая хата:
Ведь с печалями, как ни кружись, –
За любой самой горькой утратой
Все равно продолжается жизнь…

Отдыхали хлопцы на повети –
Отсыпались от своих тревог,
Видно знали, что для них на свете
Много будет каверзных дорог!

От слободки с востока над свежестью утра
Брызнуло солнце сквозь дебри ветвей,
Лучами минуя приземистость хутора,
Играло в верхушках осокорей.

Сегодня придется коснуться печали:
К могиле сходить, доложить казаку –
Успокоить его, как вчера намечали,
Что Христину вернули к его очагу.

Проснулся Андрей и, сойдя с сеновала,
Взглядом хозяйским осматривал двор,
Выравнивал тын от крутого завала, –
Где прутья подправил, где сделал подпор…

Тихо из хаты вышла Христина,
Молча глядела она от дверей,
Как ловко работал рыбак возле тына –
Надежный, любимый навеки Андрей.

И сама она тоже любила разминку.
С любовью к работе, Андрею подстать,
Прихватила рогожу, взяла корзинку –
Опавшие груши с земли собирать.

Подошел и Андрей. Помогая невесте,
Что-то веселое ей говорил…
От тоски этих дней уходить им вместе –
Отвлекаться по мере сил.

Все добротные груши собрали
И под деревом, налегке,
Постояли, поворковали
И пошли умываться к реке.

Солнце над хутором стало смелее,
Глянуло в щелку на сеновал,
Разбудило сначала Матвея –
Хватит, мол, парень, – заночевал!

А потом перешло на Ерошку,
Стало ноздри ему щекотать:
Мол, хорошего, друг, понемножку,
Вам ли этого, парни, не знать!

Хлопцы бывалые это знали, –
Ночевали в любой среде –
Пробудились и побежали
Освежиться в днепровской воде.

Там все четверо в брызгах, с разбегу,
Мяли со смехом друг другу бока…
Даже Хорунжий носился по берегу
И весело лаял на облака!…

Молодым захотелось размяться
У веселых сверкающих вод.
Пусть по-детски они порезвятся, –
Отвлекутся от вечных забот.

По Славутичу вверх и выше
Из каменьев такой развал,
Будто дьявол гигантский вышел, –
Каменным крошевом поиграл,

Все опасное сделал скрытным.
А пониже, с избытком сил,
Остров Хортица лбом гранитным
Реку надвое развалил.

Оба русла в повиновении
Верст двенадцать держал, стерег,
На тринадцатой сник в смиреньи
И пустил их на самотек.

Шли на кладбище к деду Егору
По-над берегом меж камней
С тихим траурным разговором.
Сзади молча шагал Матвей.

Был он тихим и осторожным,
Но, где надо, упрямым и злым.
Завтра утром уедет, возможно,
На Самару-реку к родным.

Ждет его трудоемкое дельце,
А верней – непосильный спор
С новоявленным землевладельцем,
Что готовит сельчанам разор.

Впереди шел Андрей с корзинкой,
А за ним и невеста вслед.
Вскоре он указал на могилку:
— Здесь, Христина, лежит твой дед.

Над могилой Христина всплакнула.
И опять ей никто не мешал,
Лишь слегка ветерком подуло,
Клен листочками пошуршал…

Расстелила на травке холстину,
Где почище и можно сесть,
Отряхнулась, взяла корзину,
Извлекла из нее, что есть:

Лук, соленое сало свинины,
Яйца, коржики, огурцы,
По кусочку речной осетрины
И капустные голубцы.

Все устроились возле могилы
И Хорунжий в сторонке прилег,
А Христина по просьбе Тамилы
По ушедшим зажгла огонек,

В корячок налила горилки,
Пригубила сначала сама,
Окропила горилкой могилку
И Андрею передала…

Ну, потом не бывает пусто –
Это знают все мужики, –
Обострились все добрые чувства,
Распоясались языки.

Поминали все деда Егора,
В прошлом – славного казака,
А под старость хлебнувшего горя
Из кошмарного далека,

Где татары сожгли селенье,
Где погибли невестка и сын,
И в ужасном таком положеньи
Он остался с ребенком грудным.

Но Христине не вспомнить, что было:
Кто, любя, на руках носил…
Здесь на хуторе бабка Тамила
Помогала по мере сил.

Дед Егор от душевной болезни
Долго помнил, страдал, не прощал,
Раз в году на могилу ездил…
Скорбно родину навещал.

Ну, Андрей, как обычно, скромный,
О своем рассказать не посмел,
Молча мать молодую вспомнил
И отца своего жалел…

А Ерошка лишь вспомнил бабулю,
Что любила, кормила его
В раннем детстве, а дальше – дуля! –
Больше не было никого.

И в сиротстве, с невзгодами споря,
Жил по совести, по труду
И любое чужое горе
Принимал, как свою беду.

Здесь, на этой, на маленькой тризне,
В этот бурный семнадцатый век
Вспоминали все лучшее в жизни,
За что борется человек.

Прославляли казацкую силу,
Что свершила спасительный трюк…
Вместе с ней поминали Данилу
И, конечно, тот жаркий Утлюк.

А когда завершили поминки
И к слободке пошли по прямой,
Бабка с дедкой по старой тропинке
Возвратились к себе домой.

Молодым же друзьям захотелось
Заглянуть на усадебный двор:
Что там в полночь такое содеялось –
В час, когда умирал дед Егор.

На пути повстречалась Аленка –
Видно, было ей так суждено, –
С удивительной этой девчонкой
Познакомилась Христя давно.

С ней, шутя, пообщались немножко, –
Сразу стало повеселей.
Здесь влюбился в Аленку Ерошка,
А Ерошка понравился ей.

Пригласили ее на свадьбу,
Но дня свадьбы не знали, пока…
От слободки пошли на усадьбу
Поглядеть на „жилье“ Буряка.

Там, где было не так все просто,
Где освоились силы зла,
Пахли гарью лишь черные остовы,
Угли, рытвины и зола.

Жаль, что с домом и розы сгорели.
Больше не о чем было жалеть.
И, пожалуй, к добру, уцелели –
Хлев, конюшня, амбар и поветь.

Подошла вездесущая тетка
Показать, рассказать… – дорвалась! –
Понесла, как сорока-трещетка,
Видно опыта набралась.

— Дом сгорел и вся бутра сгорела.
Вместе с ней – и ее господин,
Видно, зелье его одолело…
Говорят, он был в доме один.

Ночью пахолка прибежала, –
До меня здесь рукой подать, –
От испуга она дрожала,
Ничего не могла сказать.

Я в оконце огонь увидала –
Не иначе, усадьба горит!
Про пожар у прислужки спытала, –
С перепугу – не говорит!

Только крестится и трясется,
Как немая, о чем-то мычит,
Не то плачет, не то смеется,
И не скажет, и не молчит…

А потом кое-как рассказала,
Хоть от страха дрожала рука,
Как она от поварни бежала –
Поглядела в окно Буряка.

Говорит: «Не хотите – не верьте,
Только явственно видела я,
Как в огне там плясали черти,
И один аж глядел на меня.

И огонь с ними вихрем кружился.
Промелькнет то рука, то нога.
Тут хозяин в окне появился,
А на лбу у него – рога!…»

Здесь Матвей перебил сороку, –
Отдохнуть от словесных стрел:
— А в подворье?… Что было… сбоку?
Из прислуги никто не сгорел?

— Был хозяин два дня под весельем –
Он в загуле утеху искал.
Спьяну всех отпустил в воскресенье
И к себе никого не пускал.

Даже Ермилу вместе с Игнатом
Напоил и спровадил гулять… –
Слышала, будто другого магната
Где-то нанялись охранять…

Так с хозяином все и расстались,
Разбежались, хоть смейся, хоть плач.
Из прислуги пока остались
Только конюх и попыхач.

Да еще будто черная кошка.
Говорят, он ее любил…
— Нам бы знать, — перебил Ерошка, —
Все-таки, кто же его спалил?

— Приезжали чиновники грозные,
Писарь судейский и асавул,
Строгий судья, полковой обозный
И с мушкетами караул.

Разузнали все хватко и пылко,
А решенье такое дано:
Вся причина пожара – горилка,
А возможно… еще и вино.

Тетка без умолку стрекотала:
— Вроде, родич его приезжал,
Табуны проверял и отару…
Здесь Ерошка и уши зажал.

И друзья, не жалея урона,
Уходили от черной судьбы…
Злобно каркала вслед ворона
С почерневшей печной трубы.

Возвратились они на хутор,
Чтоб расслабиться, отдохнуть.
А Матвей завтра рано утром
На подводе отправится в путь.

Христина займется хозяйством,
А с ним не живут налегке.
И хлопцы не будут напрасно
Сидеть от забот вдалеке.

Потом перейдут на остров –
В дела с головой нырнут.
Исполнить задумку непросто,
Но парни проковырнут.

А теперь вот – коней напоили
И расселись на травке сухой,
Груши медовые ели, пили,
Говорили о вести лихой.

… — Там, если с вольностью худо,
А с народом лукавят пока, –
Не блажи на господское чудо,
Знай, что цепкая эта рука.

Мой совет, — продолжал Ерошка, —
Если крепость ложится на них,
Для тебя лишь одна дорожка –
Хату бросай, увози родных.

Только так, чтоб никто не заметил,
Чтоб никто не узнал – куда.
Много разных дорог на свете
Через веси и города…

Побросаешь в повозку бутру
И отъедешь в глухую ночь.
Доберетесь сюда до хутора –
Здесь сумеем тебе помочь.

Подошла и подсела Христина:
— Сколько надо, и здесь поживут.
Только общая добрая сила
Избавляет от тягостных пут.

Надо жить, помогая друг другу, –
В этом радость и смысл бытия…
Вот, Ерошка… – подал мне руку
И сказал: «От Андрея я!»…

Тут Христина слегка всплакнула,
Вспомнив этот спасительный миг,
Как перед ней из кошмарного гула
Ангел-хранитель внезапно возник.

— А ведь я его даже не знала
До горячего этого дня…
Из какого чумного подвала
Этот парубок вырвал меня!

Ничего он не ждет, не просит.
Для людей – будто сказочный джин…
Здесь Ерошка ей реплику бросил:
— У повозки, Христина, я был не один!

И вот здесь воцарилось молчанье
И привиделось, нет – не во сне,
Трем участникам схватки отчаянной,
Как Данила лежал на спине…

— Впереди у нас много работы, —
Разрядил обстановку Андрей. —
Не проявим теперь заботы, –
Нечем будет кормить лошадей.

Закупить бы овса и сена –
Деньги на это я приберег
И, поскольку грядут перемены,
Надо нам заготовить впрок…

— Я один среди вас нездешний, —
Оборвал вдруг Матвей рыбака, —
Нахожусь в положеньи подвешенном,
Ничего не могу, пока…

— Вот и надо слепить уса-а-дебку
Для тебя возле хаты моей…
— Но сначала отпразднуем сва-а-дебку, —
Отпарировал громко Матвей.

— Вот, вернешься с победой от панщины, –
Сразу сядем за свадебный стол.
Только панщина – хуже татарщины,
Так что – ухо держи востро!…

Пробудился Матвей на рассвете,
Лошадей к водопою сводил,
Повозку извлек из повети,
В дорогу ее снарядил.

Деготь нашел в сарае –
Смазал оси колес,
Вожжи какие-то старые,
Шлейки, постромки принес.

Все это скромно, не броско,
Из составных жгутов…
Впряг лошадей в повозку
И вот – экипаж готов.

Вышла из хаты Христина,
Мило зевнув на ходу,
И в узелке из холстины
Положила в повозку еду.

При розовом солнечном свете
Под сонные голоса
Андрей притащил из повети
Последнюю торбу овса.

Ерошка сказал на дорогу:
— Случится какой завал,
Надейся на нашу подмогу.
Ждем от тебя сигнал.

Провожали без лишнего звука,
Будто всех просквозила тоска…
И желали герою Утлюка
Золоченого колоска.

Дед Егор за последнее время
Силы прежние растерял
И хозяйство – нелегкое бремя –
Должным образом не справлял.

А сегодня Андрей и Ерошка
Принялись, засучив рукава,
Похозяйничать тут немножко,
Растреножить свои права.

А Христина и бабка Тамила
Спозаранку ушли на базар
Распродать, что в излишках было,
И купить себе нужный товар.

Возвратилась Христина под вечер
И Аленку с собой привела:
При вчерашней минутной встрече –
Нечто важное поняла.

И придумала действие тонкое,
Где-то – к хате на полпути,
Как Ерошку свести с Аленкой –
Лучшей подруги ему не найти…

А когда все с делами управились,
На быстрине родного Днепра
Поплескались они, позабавились –
Золотая была пора!

И сидели они при закате –
Созерцали, с уходом дня,
Как играли на перекате
Многоцветные перлы огня.

Было тихо от знойной усталости
Над массивами высохших трав,
А на Хортице нежной алостью
Изукрасились кудри дубрав.

И такое нашло умиление
В зачарованной неге земли…
И наполнились души стремлением
Ко всеобщему чувству любви.

Ну, а завтра на хортицком острове
Снова будет немало хлопот,
И трудом, и заботами острыми
Завершится их памятный год.

И возьмутся друзья за дело
Основательно, горячо,
По-мужски, по-хозяйски, умело,
Подставляя друг другу плечо.

За версту до реки заболоченной
Две дороги – в одну свело.
Там, дубравами отороченное,
Затаилось мирское село.

Тут когда-то был зимник казацкий,
Позже – сидни селились здесь, –
Землю пахали, жили по-братски,
Как крестьянско-казацкая смесь.

Чуть левее, по той же дороге
Полушляхтич помещик жил, –
Он не жадный был и не строгий,
И в округе с народом дружил.

Дом имел небольшой, но не старый,
Неказистый табун лошадей,
Десять коров и овец отару,
Да с полсотни работных людей.

Но весной он внезапно скончался,
Завершив предназначенный век,
А от ляхов – племянник примчался
Захватить родовой майонтек.

Этот пан как с луны свалился,
Чтоб холопов себе плодить,
Потому как – еще умудрился
И соседнюю землю скупить.

А когда дворовые узнали,
Что кабальный период настал, –
Половина из них сбежали…
Пан Пшебыльский и рвал и метал:

— Езус-Мария! Но вже обрыдло!
Цо то будет, куда заведет,
Если под боком холопское быдло
Право на крепошчь не признает!

Из села две семьи сбежали.
Даже хаты сожгли, одурев…
Сразу крепостью их не зажали –
Вот и блудят холопы… псякрев!

Низкорослый, глаза – на выкат,
Говорит – головой трясет,
Временами губами фыркает,
Словно лошадь, и трубку сосет.

Перед ним на ковре – управляющий
(Понимать надо, как – завхоз).
Есть у пана именье и в Займище –
Он оттуда его привез.

— В это селение, пан вельможный,
На подводе приехал казак,
А повозка, заметьте, – порожняя…
Надо бы выведать: что и как.

— Добже, выведай. Сразу доложишь:
Кто он, откуда, зачем он здесь.
И если пожаловал к нам запорожец, –
Я выбью из быдлы казацкую спесь.

А теперь уходи, позови мне этих…
Вольнонаемных… Ну как их там…
Ну, что вырыли яму в повети…
— Игнат и Ермила! вельможный пан.

Возле хаты в печали стояла Аксинья,
Проклиная жестокий навязанный шаг:
Из-под неба, такого родного и синего,
Нелегко покидать свой обжитый очаг.

Здесь лежит за селом на погосте
Сидень казацкий – местный жилец,
Будто зашедший к Аксинье в гости,
Мало поживший Матвеев отец.

Прошла за сельцо, поклонилась могиле,
Вспомнилась молодость вновь и вновь…
Была под венцом, а всего-то пожили
Четыре годочка – и вся любовь…

Его привезли казаки чуть живого –
От шляхетской сабли он пал в бою…
Глядел на жену и не вымолвил слова,
Все силы оставил в чужом краю.

К отцу поднесла несмышленка-сыночка,
А горло тоскою сдавила беда… –
Прижалась к лицу его пухлая щечка –
Отец, улыбнувшись, угас навсегда.

Годы прошли от того изъяна,
Не было ей ни любви, ни утех…
Только вот… дочка ее, Марьяна –
Был это вдовий единственный грех…

В полдень по хатам ходил управляющий,
Что-то записывал, запоминал.
Рядом с ним войт – местный житель всезнающий –
Усердно ему поясненья давал.

В хату к Матвею они не входили,
Только взглянув, обошли стороной.
Хозяин смекнул: «Нет, они не забыли.
Тут повод придуман, – он связан со мной.

Кажется, кто-то меня пронюхал,
Чье-то предательское нутро…
Ведь советовал же Андрюха:
С панством ухо держать востро».

Для Матвея дорога упрямо намечена.
Он, к тому же, имеет характер отца:
Если будет какое препятствие встречное,
Он пойдет напролом, до конца.

В сумерках все уложили в повозку –
То, что решили с собой увезти.
Все остальное пока, и громоздкое,
Соседке доверили соблюсти.

В заполночь вышел Матвей из хаты.
Стояла безлунная тихая ночь.
Пахло стерней и перечной мятой.
Вышла Марьяна Матвею помочь.

Быстро они к темноте пригляделись,
Бесшумно в повозку впрягли лошадей
И женщины сразу в нее уселись,
Скрывшись от взгляда случайных людей.

«Не время. Не время вздыхать об утратах.
Батрачить на панщине?! – Нет и нет!» —
На днище повозки Матвей упрятал
Казацкую саблю и пистолет.

В небе тоскливо звезда светилась,
Тихо тронулось колесо…
Аксинья на хату перекрестилась
И горькой обидой свело лицо.

Матвей, направляя коней обходом,
Вел их в поводьях, боясь темноты,
Сначала собственным огородом,
Потом через заросли и кусты.

Дальше, за кладбищем, есть дубрава,
За ней впереди – небольшой ложок,
Здесь Матвей повернул направо –
Туда, где стоит прошлогодний стожок.

Ну, а дальше, за чистым полем,
Где дорога лежит на юг,
Можно смело проститься с неволей,
Оторвавшись от панских рук.

Но когда подъезжали к дороге,
В темноте с предназначенным злом,
Все раздельные чувства тревоги
Завязались зловещим узлом.

Из кустов два огромных злодея,
Будто тати с больших дорог,
Лихо кинулись на Матвея
И мгновенно свалили с ног.

Кони всхрапнули, в испуге попятились,
Что-то сломалось, оторвалось,
В постромках запутались, заарканились,
Повозка и дышло – и вкривь и вкось!

Марьяна от страха обезголосилась.
Матвея лежачего стали бить.
Мать, причитая, к бандитам бросилась,
Чтоб сына собой от побоев прикрыть.

Ее отшвырнул от Матвея Ермила, –
Аксинья себя не смогла удержать:
Затылком в колесную ось угодила
Да так и осталась в бурьяне лежать…

Свернулась дорожка зловещею скатертью,
Матвея под утро в усадьбу свезли,
А в хате Марьяна рыдала над матерью
И горе стелилось чернее земли…

В полутемной „сыскной“ каморе
Утром стало чуть-чуть светлей.
Там в углу, почерневший от горя,
На соломе лежит Матвей.

Ни каратели, ни предатели
Не волнуют Матвея, – увы!
Только горькие думы о матери
Не выходят из головы…

После господской коварной затеи
Утром в камору открылась дверь,
И явились к нему лиходеи,
Но хуже Матвею не сделать теперь.

— Так вот вы к кому, недоумки, прижались, –
Под паном своих же людей угнетать!…
И как же вы, псы, с Буряком не изжарились,
А землю родную остались топтать.

— А нам все возможно, земля нас таскает.
Тебе же, похоже, она ни к чему.
Сейчас пан вельможный тебя приласкает,
А мы в этом деле поможем ему.

Матвея вели через двор на веревке.
Болели все кости, болела спина.
В побоях лишив молодецкой сноровки,
К крыльцу подвели, как хромого коня.

Здесь, не у дел, дворовые толпились,
Даже сельчан управитель привел:
Пан захотел, чтобы все убедились,
Как он решителен и силен.

Вот он вышел, губами фыркнул,
Принял надменный и важный вид,
На Матвея глазами зыркнул, –
Злобно выкатил из орбит:

— Как посмел ты, холоп неприкаянный,
Убегать от земли моей?!
Вот я вышибу зуд тараканий
И заставлю работать на ней!

Ты – мой раб, тебе место указано…
Я даю вам земельный клин…
Вы, рабы, как в писании сказано,
«Господам повинуйтесь своим».

— Не холоп я тебе. Никогда им не буду.
И земля здесь – казацкая, не твоя.
А насчет твоего тараканьего зуду –
Из тебя, душегуб, его вышибу я!

— Цо-о?! — задергалось веко с краю. —
Матка найсвентша! Кошмарный век!
Это рабское быдло уже проникает
В мой наследственный майонтек!

— Не трясись, чужеземец, с дареным коровником.
Знаю, кому ты был люб и мил,
Сколько злотых продажным чиновникам
За землю казацкую отвалил?

Тут вельможный задергал усами,
Заворочал глазами, – искал ответ,
Не нашел, закричал:
— Затравить его псами!
Но тут вспомнил, однако, что псарни здесь нет…

— Этого хама, – сто тысяч дьяблов! –
Отхлестать батогами и бросить в хлев…
Впрочем… потом опустить его в яму
Без воды и без хлеба… псякрев!

И ушел к себе в дом разъяренный
Повелитель сегодняшних дней,
Но – раздавленный, побежденный, –
Сила духа Матвея – сильней!

Игнат и Ермила до пояса сняли
С Матвея одежду. В людском кругу
К дубовой скамейке его привязали
И взяли в руки по батогу.

Не ждать снисхожденья от этой пары.
В гнетущей, сдавленной тишине
С обеих сторон наносились удары
Ритмично и четко по голой спине.

Матвей не стонал, не кричал, не упрашивал,
Сжимался, ворочался, но терпел.
И каждый удар все труднее вынашивал,
Сознанье держал да зубами скрипел.

Рабы дворовые глаза опускали,
Принужденные эту жестокость терпеть.
Возмущенно шептались и скрытно роптали
Себе в назидание впредь.

— Ну хватит с него, — процедил Ермила,
Рукавом вытирая вспотевший лоб, —
Если не примет его могила, –
Будет знать, что он панский холоп.

В заросшем углу, среди хлама
Есть потаенная дверь.
За дверью – глубокая яма,
Вырытая теперь.

Сбежать из нее невозможно, –
Это как замкнутый ад.
Яму придумал вельможный,
А вырыл ее Игнат.

Каждой порочной силе
С правдой – не по пути…
В этой глубокой могиле
Можно с ума сойти.

Такие Матвею хоромы:
Сыро, холодно и темно…
Но кто-то успел соломы
Бросить туда на дно.

Притащили его на рогоже
Православные мужики.
Не забыли веревки тоже –
Привязали за уголки

И в испуге, крестясь и робея,
Под присмотром злодеев, вот так,
Обессиленного Матвея
Опустили в подземный мрак.

У кого-то в груди защемило,
Но никто защитить не смог,
А Игнат и заплечник Ермила
Заперли дверь на замок.

Люди Марьяне о том не сказали –
Сговорились повременить,
Она без того, умываясь слезами,
Готовится мать хоронить.

Не спешила, ждала Матвея,
Выходила, глядела вдаль,
Не себя, а его жалея, –
Разделить с ним тоску-печаль,

Притупить с ним великое горе…
Но соседям пришлось соврать:
Пан, мол, запер Матвея в каморе,
Сам уехал куда-то гулять…

Хоронили Аксинью без сына
Рядом с могилой его отца…
Небо ненастное моросило
И не было рядом родного лица.

«Ах, ну как же такое случилось!
Это кошмарный сон!…» —
Нет, Марьяна не пробудилась,
Горе давило со всех сторон.

Кое-как сотворили поминки
Добрую женщину помянуть…
Прихлебнули сельчане горилки –
Стали „жись“ крепостную клянуть…

В „преисподней“ Матвей расхворался.
За ознобом последовал жар.
Он в бреду на соломе метался, –
По спине – полыхал пожар…

А в бреду все тревожно и ложно,
Хоть бы как-то забыться, уснуть!
Но лежать на спине невозможно,
Даже ноги не протянуть!

Сколько страданий в минуте каждой!
Силы иссякли, не хочется жить.
И терзает Матвея жажда…
Хата горит… И так хочется пить!…

Проклиная людские проказы
В атмосфере преступных идей,
Как не вспомнить крылатой фразы:
«Мир не без добрых людей!»

Вот и здесь: дворовой Харламий –
Мастер кузнечных дел
Тайно и спешно к злосчастной яме
Ключ изготовить сумел.

И конечно хватило сноровки,
Чтобы парня спасти от беды,
Он на дно опустил на веревке
Хлеб и сало с достатком воды…

Изнуренная горем Марьяна
Все узнала о братце своем
И, не мешкая, утром рано
Проскочила в помещичий дом.

Разбирая бумажную стопку,
Пан ворочал глазами, ворчал
И вошедшую в дом холопку
Будто даже не замечал.

А холопка сначала хотела
На коленях просить, умолять!
А когда на него поглядела,
Захотелось с… навозом сравнять.

И тут же себе удивилась,
Когда сжалась в кулак рука,
Как возвысилась, распрямилась
И бросала ему свысока:

— Если ты, таракан пучеглазый,
Брата в здравии не вернешь,
Вместе с крысами и заразой
Сам в этой яме сгниешь!…

В это время зашел управляющий,
Потому как услышал крик.
Пан не выглядел устрашающе –
Не успел, и трусливо сник.

— Прикажи, Дорофей, чтобы дворник
Отыскал тех офонькиных коз,
А эту крулеву веди в коровник –
Пускай убирает навоз.

А Марьяна еще не остыла
И тигрицей пошла вперед:
— И тебе я навозными вилами
Глаза повыкалываю, урод!!!

Ты убил мою мать, скотина!
Брата в яме задумал сгноить…
Вот сожжем мы твою паутину
И тебе, пауку, – не жить!…

Пан Пшебыльский задергал усами
И глазами – туды-сюды,
Только воздух ловил губами,
Словно ерш из Самарской воды.

Марьяна шагнула к „завхозу“,
Обдала его жаром всего:
— Ну, веди, Дорофей, к навозу! —
И сама повела его.

По дороге завхоз изумленный
Сделал даже сочувственный вид
И тигрице сказал смиренно:
— Он, Марьяна, тебе не простит.

А Марьяна о том и не думала, –
Ей прощенье его ни к чему.
Отвернулась она и плюнула
Мысленно в очи ему.

Ей бы только – спасти Матвея
От вельможного паука.
Значит надо, как можно скорее,
Вызвать помощь издалека.

Поскорей бы к Днепру, до Хортицы, –
Дотянуться к его друзьям!
Пусть погода над ней не портится
На дорогах не будет ям!

Говорил ей Матвей: возле острова,
Против выщей-его-головы,
Отыскать этот хутор просто,
Если выйти к нему от скалы.

Управитель ушел из коровника,
А Марьяна, оставшись одна, –
На пустырь, за кусты шиповника
Сразу вылезла из окна

И, пригнувшись, бежала по зарослям,
Там лесок – молодые дубки,
Опустилась в овражек неказистый,
По нему добралась до реки,

Ну, а там повернула направо,
Перешла небольшую гать.
За кустами – родная дубрава, –
Здесь до хаты – рукой подать!

В хате схватила лукошко,
Что надо, с собой взяла…
Глянула робко в окошко,
Увидела – обмерла:

Там, на краю селенья,
Мимо отдельных хат
С целью холуйского рвенья
Ехал верхом Игнат.

Марьяна закрыла хатенку,
Шмыгнула в свой огород,
Перелезла через плетенку
И – за кусты, в обход!

Добралась до лесного массива,
Не без умысла сделав крюк,
И, минуя болото с трясиной,
Вышла к дороге, идущей на юг.

Отдышалась она, отряхнулась,
Осмотрелась по сторонам, –
Тут удача ей подвернулась:
Хлопец на конях ее подобрал.

Марьяна уселась в повозку,
Парень ехал порожняком.
Чтобы девушке было не жестко,
Он солому накрыл армяком.

Выдался день на диво,
Дорогу слегка подсушил.
Кони бежали ретиво,
Парень, похоже, спешил.

Не догнать ее силе вражьей,
И к тому ж, отрубив хвосты,
Ехал парень почти туда же,
Не доезжая за три версты.

Часа через два – пообедали,
Подкормили овсом лошадей,
А вокруг – ковыли желто-белые,
И не видно совсем людей,

Только в травах, вокруг, шныряли
Горностаи, лисицы, хорьки,
С неба птицы в ковыль ныряли,
Исчезали, как в море нырки.

И опять кони рысью бежали,
И колеса держали разгон,
И бескрайние степи лежали
От дороги с обеих сторон.

В приречной дали красовались
Узоры лесистых полей,
Дикие козы слонялись
В золоте ковылей.

А Марьяна, от горя уставшая,
Под колесно-дорожный трясон,
В передрягах три ночи не спавшая,
Погрузилась в глубокий сон…

Солнце повисло над самым бурьяном.
Она пробудилась от тишины.
Скромный парень глядел на Марьяну:
— Сколько можно разглядывать сны?

Парень смутился. Кони стояли.
Марьяна вскочила, вокруг глядит:
— Что-то случилось? Мы где-то застряли?
— Внизу, по тропинке, – твой хутор стоит.

И только теперь на него загляделась,
А парубок добрый и милый, до слез.
— Ты сам поспешал, ведь тебе не терпелось…
— Будить не хотелось… Вот и привез.

А как его звать, она даже не знала
И где-то в груди шевельнулась тоска…
— Ну, спасибо, родной, — так она и сказала, —
Золотого тебе колоска!

И – пошла, и уже не вернулась,
Доверяясь забвению лет…
Полминуты спустя, оглянулась:
Он стоял и глядел ей вслед…

Марьяна на миг задержалась,
С лукошком в одной руке… –
Тропинка к дорожке прижалась,
И увела к реке.

А там, у днепровской быстрины,
Где алый закат горел, –
Надежный приют Христины
Для всех, кто правдив и смел.

Рыбаки возвращались с рыбалки,
А итог на сегодня таков:
Подгребали к Андреевой балке
С сапеткой больших судаков.

Огромная щука попалась, –
Не знали, что делать с ней,
Да в лодке еще трепыхалось
С полпудика окуней.

Андрей и Ерошка везде успевают:
В слободке, на хуторе, больше – тут,
Матвею усадебку замышляют,
Рыбачат сетями, улов продают.

Причалили лодку привычно, умело,
А сами прошлись до условленных скал,
Потому что в округе темнело,
И может Христина зажечь сигнал.

— Что-то, Ероха, Матвея не видно, –
Может, к дивчине какой прилип!
— Если бы так, то еще не обидно,
Скорее – в дерьмо крепостное влип.

Холопов не кормят паны пирогами…
Но тут вдруг от хутора, как всегда,
В распадке огонь заходил кругами,
Что означало: «прибыть сюда».

Сразу же факел друзья запалили –
Послали Христине обычный ответ:
«Мы ситуацию, мол, оценили,
Спешим на хутор, препятствий нет».

Быстро спустились к оставленной лодке,
А там – за быстриной по тихой воде.
Путь по-над берегом легкий, короткий
В памятной с детства, привычной среде.

Христина их встретила в крайней тревоге:
— С семейством Матвея случилась беда…
Сестрица Марьяна, вот… только с дороги –
Из-под надзора сбежала сюда.

Рядом с Христиной стояла девица.
Ерошка вгляделся: «Да это – она! –
В детстве даже хотел жениться… –
Блаженная детская старина…»

— В хате расскажет нам все от начала,
Вот, рыбу до погреба только снесем,
Не оставлять же ее у причала…
Сейчас разберемся, девчата, во всем.

Ерошка, конечно же, торопился –
Поскорее бы все узнать!
А Хорунжий в ногах крутился –
Всем старался себя показать.

В хате Марьяна все изложила,
Изобразила подробный доклад…
— Ты сказала, что там Ермила?
— Да. И подручник его Игнат.

— Нам известны такие мучители!
Там по-другому и быть не должно…
А Матвея, как обличителя,
Эти нелюди знают давно

И, конечно, сказали вельможному, –
Тот пытался его сломить, –
Видно понял, что – невозможно,
И, похоже, решил заморить.

Тут Марьяна опять разрыдалась –
Вспомнила, как хоронила мать,
Без Матвея в слезах металась,
Ничего не могла осознать.

Все вокруг и темно, и пусто,
И какая-то рядом межа…
А Матвей в это время без чувства,
Весь избитый, в колодце лежал.

— Он и теперь в этой яме находится,
Если только Матвей еще жив…
Куда пялит глаза Богородица?
Разве этого он заслужил?!

— Успокойся, — сказал Ерошка, —
Мы Матвея должны уберечь.
Потерпи, дорогая, немножко:
Рано утром скачу на Сечь.

Возьму казачков немного –
Со мною они пойдут.
И сразу – обратно в дорогу,
А вечером – будем тут.

Ночью поспим маленько,
С рассветом к Самаре махнем.
Там пана – под зад коленкой,
И дело проковырнем!

Марьяна вздохнула:
— Ох, как бы надо!
Ерошка добавил:
— Пойдем на бой!…
В хате тускло горела лампада,
Пахло галушками и щербой.

Над хутором темень сгустилась,
Гляделась в окно со двора.
Христина, вдруг, спохватилась:
— Ребята, вечерять пора.

Вечерю из печки достала,
Расставила на столе,
И хлопцы, хотя и устало,
Но ели навеселе.

Посидели еще немного.
Каждому рвению – свой черед:
Вот и к свадьбе опять дорогу
Передвинули наперед…

Ерошка чуть свет поднялся,
На ходу опанчу надел, –
Под навесом Гнедой застоялся,
Пребывающий не у дел.

К седлу приторочена торба, –
Здесь Христя уже побыла, –
Что надо в дорогу, собрано.
Пожалуй – и все дела.

Заскочил на коня при оружии
И пустился в неближний путь.
Вслед Гнедому залаял Хорунжий:
«Осторожней в дороге будь!»

И когда десять верст растянулось
У наездника за спиной,
Солнце только еще проснулось
И играло в дали степной.

Он коня даже сдерживал малость,
Чтобы силы его поберечь,
Но часа через два показалась
Впереди Чертомлыкская Сечь.

От протоки, что закрывала
Доступ к крепости посуху,
Ехал он под высоким валом
С частоколами наверху

Из высоких массивных бревен,
Заостренных „под карандаш“, –
Вид внушителен и огромен,
Недоступен на абордаж.

А в Сечи многолюдно снова
Оттого, что два дня назад
Войско вернулось из-под Азова,
И, пока что, – на мирный лад.

Что-то там в руководстве порочное
Казакам довелось узнать,
И все войско решило досрочно
Кошевого другого избрать.

На майдане большим полукругом
Шумела толпа казаков,
А слева, вплотную друг с другом,
Стояла старшина полков.

Отдельно от воинской массы,
Как правило, с правой руки
Стояли почетные старцы –
Седые сечевики.

Впереди всей громаде внимали
Под людской нарастающий гул –
Кошевой атаман в опале,
Судья, писарь и есаул.

Из казацкой среды после всех обвинений
К атаману приблизились три казака,
Объявили сурово всеобщее мнение,
Даже чуть не намяли ему бока.

— Уходи, скурвий сын. Ты нам больше не батько.
Ты наше доверие не оправдал.
Ты – кухарь свинячий и чертов дядько,
Ты доблесть казацкую турку отдал.

Этим себе ты поставил крапку.
Кончился твой атаманский день!
Булаву поклади на шапку
И проваливай в свой курень.

Все это видел и слышал Ерошка.
Атамана опального он не знал.
Знал только то, что бывает оплошка
Под какой-нибудь ложный аврал.

Атаман подчинился порядку:
Сделал поклон, обнажив главу,
Бросил на землю смушковую шапку,
На нее положил булаву.

Положил как во мраке светило!
Как бесценный народу дар…
Все на майдане происходило
Под отбойную дробь литавр.

Атаманом судью выбирают
И решенье не будет иным:
Все его уважают и знают –
На Утлюке он был наказным.

А судья, как при этом положено,
Незаметно с майдана сбежал,
Соблюдая притворство ложное,
Атаманствовать не желал.

Ну, а вскоре за ним приходят
Здоровенные казаки
И насильно судью уводят
Под кулачные тумаки.

Тот – „не хочет“, сопротивляется:
— На кой бес я вам, хлопцы, там!
И ногами во всю упирается,
Гонит посланцев ко всем шутам.

Казаки его силой толкают,
По спине и по шее „бьют“,
Как придумают, так и ругают,
Тут же и почести воздают:

— Не упирайся, пупок курячий,
Иди к булаве, поросячий сын!
Мы тебя любим, и все, кто зрячий,
Видят тебя атаманом своим.

Привели на майдан и с достоинством,
Чтоб казацкие страсти унять,
От лица запорожского воинства
Булаву предложили принять.

В первый раз – наотрез отказался,
Повторили – опять отказал,
В третий – все же повиновался
И торжественно в руки взял.

И когда всю громаду братскую
Охватил одобрительный гул,
Довбыш боем литавры казацкой
Это решение подчеркнул.

Под конец этой старой традиции
Подходили к нему старики –
Седоусые славные „лыцари“ –
Ветераны сечевики.

Бритую голову мазали грязью,
Говорили примерно так:
«Дорожи своей родственной связью
С титлами Пахарь, Казак и Рыбак,

В грозный час перед битвой мужайся,
Презирай, не приемли страх,
Атаманствуй – не зазнавайся,
Заступайся за сиромах.»

На этом вопрос завершился,
Оставалось судью избрать…
Тут Ерошка заторопился –
Надо дело свое ковырять.

И отправился он по Раде,
Чтобы прежде Прокопа найти,
Но тут же его кто-то сзади
Руками сильными ухватил.

Что-то в хватке знакомое было, –
Повернулся, – ну так и есть!
Это Петро Нетуды-кобыла –
Герой Утлюка – хвала и честь!

— Что, Ероха, ты к нам надолго?
— Нет, Петро. Беспокоят дела…
Сейчас же – обратно. Вот только
Хлопцев найду к подавлению зла.

И Ерошка Петру, хоть и вкратце,
О Матвее поведал рассказ.
Тот зажегся:
— Да это же, братцы…
Это же дело по мне, как раз!

— Вот! Мне стало уже веселее! –
На тебя и надежду имел…
Я хотел бы еще и Евсея –
Он, как и ты: и хитер, и смел.

— Ну, Евсея не переделать, –
Я поеду – поедет и он.
А чего он тут будет делать,
Разве только – считать ворон!

Что тут есть, кроме этой ограды?
Вода и протоки, куда ни глянь!…
После этой культурной рады
Здесь три дня будет дикая пьянь.

А потом, от треклятого зелья
Тянутся к церкви – нутро горит…
А духовник – он тоже… с похмелья
Плохо ведает, что творит…

Казаки здесь без дела томятся
И, пока не востребуют их,
Чтоб проветриться, поразмяться,
Тут отбоя не будет от них!…

— Ну, а нам ведь не надо много.
Нам всего пятерых казаков.
Главное – это скорее в дорогу
И Матвея спасти от оков.

Но надежнее всех и вернее –
Хлопцы из вашего куреня.
Ты найди еще, кроме Евсея,
Алеху Назарова и Кремня,

И Прокопа, конечно, найдите, –
Поищите по всей Сечи,
А у кухаря получите
На неделю сухие харчи.

Куренного поставьте в известность,
Объясните – зачем, почему,
И в какую уходите местность,
И поклон передайте ему!

Только делайте все по совести,
Чтобы в спешке не рвать, не метать,
И для полной походной готовности
Чужое оружие – не хватать!

Я пока никого не увидел
И надеюсь на твой разворот…
Жду вас в бравом казацком виде
Возле створок червоных ворот.

Петро удалился налаживать связи.
Казаки запроточные шли на причал.
Ерошка направился к коновязи,
Прокопа, все-таки, повстречал.

Друзья обнялись по-мужски, не робея,
И, как бы Ерошка теперь не спешил,
Он все же Прокопу про друга Матвея
Всю злую историю изложил.

— Я все понял. Бегу собираться…
А кого ты еще берешь?
— Там Кобыла-Петро старается.
Ты его в курене найдешь.

И Прокоп, убегая, промолвил:
— Все, Ероха, уразумел…
А Ерошка вдруг только вспомнил,
Что сегодня еще не ел.

И уставший пришел к коновязи,
Здесь приветил его коневой:
— Гнедой твой накормлен, хозяин.
Счастливой дороги домой.

Ерошка в сторонке на бревнышке
Торбу свою развязал
И оттуда при ласковом солнышке
Узелок от Христины изъял,

В холстинке нашел хлеб и сало,
Кусок вареного судака
И заткнутый шкалик малый
«Для уставшего казака»!

Подумалось: «Ну и Христина!
Все-то видит она наперед.
Ох, уж эти глаза ее синие…
С ней Андрюха не пропадет!»

И вспомнилась сразу Алена,
И сердцу вдруг стало теплей.
Дивчина, Христиной дареная,
Все ближе ему и милей…

«Вот, избавим от ямы Матвея, –
Будем работать, дружить, гулять.
Аленке своей, и любя, и жалея,
Буду внимание уделять».

Солнце, однако, пошло за полдень.
Ерошка поднялся, расправил грудь.
«Конь мой накормлен и я не голоден…
Пора отправляться в обратный путь».

Подошел до коня, подтянул подпругу,
Приторочил к седлу небольшой перемет,
Похлопал легонько по шее друга
И повел вповоду до червоных ворот.

От ворот разъезжались казацкие сидни
По своим отдаленным хозяйским дворам –
Казаки – гречкосеи днепровской долины,
Приглашенные к выборам.

Подходили к воротам прохожие странники,
Боязливо и страстно крестились на них,
А от дальних конюшен ехали всадники –
Наконец-то Ерошка увидел своих.

Утром Христина проснулась рано –
Надо на рыбу найти покупца.
Следом за ней поднялась Марьяна –
У Марьяны забота не сходит с лица.

Андрей, как обычно, отчалил на остров
От старых приречных осокорей,
Туда, где привычной работы вдосталь,
С которой и время летит скорей.

С Христиной в слободку пошла и Марьяна
Помочь, и на время тоску отогнать.
Шли по дорожке, где возле бурьяна
Вчерашнюю тропку – легко опознать.

По этой тропинке вчера ступала,
А прошло будто несколько дней…
Что-то Марьяне здесь в душу запало,
Что-то повисло над ней.

Андрей возле вырытой ямки
Топором оправлял бревно,
Чтобы здесь на краю полянки
Поставить торцом на дно.

А когда он над ним отстарался
И смолою обмазал край,
Только в яму поставить собрался,
Будто кто-то шепнул: «подкопай!»

И подумалось сразу: «А нужно ли? —
Глянул в яму, — Темно, не понять…
Но похоже, что справа заужено,
Значит, можно и подровнять».

Под лопатой там что-то хрястнуло,
При ударе от правой руки,
И посыпалось желтое, красное,
От керамики черепки…

В яме все-таки темновато,
Но рука дотянулась до дна…
И Андрей отлучился в хату
За чистым куском полотна.

Вопреки колдовским наветам
Тут же, вскоре, явились на свет
Перстни, бусы, подвески, браслеты
И множество древних монет.

Все под солнцем горело, искрилось
На тряпице и на руках.
Может это Андрею приснилось,
А потом обратится в прах?

Но глазами он зрел, осязал руками,
Любовался со всех сторон,
В блеске золота камни сверкали
Разноцветьем угасших времен.

Убедился, что это не снится –
Наяву, завязал узелок,
Как всегда, продолжал трудиться –
К ямке бревнышко поволок…

А девчата уже казаков ожидают –
Готовят вечерю, уют, ночлег.
Марьяна даже часы считает –
Сколько их надо на этот пробег?…

Христина передничком вытерла руки,
Оправила волосы, сдула со лба,
Когда уловила знакомые звуки,
Летящие к ней от речного Столба.

Андрей возвращался – она встречала,
Как обычно, с июньских пор.
Он тосковал, а она скучала.
Давайте, подслушаем их разговор.

— Казаков еще нет, Андрюша,
Уже солнце уходит с крыш…
Ну давай, выходи на сушу,
Чего ты в сырости там стоишь?

— На тебя загляделся, зарница!
Не глядел бы, да сердце велит.
Для меня никакая царица
В передничке этом тебя не затмит.

А она, озорная, лукавая,
Сдув чубринку со лба, говорит:
— А сердечко твое корявое, –
Без передничка, значит, затмит? –

И они рассмеялись разом.
К берегу лодку Андрей подтащил,
К столбику чалку, смеясь, привязывал
И зарнице своей сообщил:

— К нам торопятся шестеро всадников.
Видел их сверху, от речки идут…
Так что, встречайте своих ощадников.
Ерошкино войско сейчас будет тут.

Андрей подошел к Христине,
Осторожно к груди прижал
И, целуя глаза ее синие,
Озабоченно продолжал:

— Ты, синеглазка моя, устала, –
У тебя утомленный вид…
— Мне Марьяна во всем помогала, –
У нее под рукой все горит!

Не взглянула ведь даже на небо,
Хату вздумала побелить…
А скупщика нынче не было, –
Рыбу пришлось засолить.

— Сегодня и я потрудился,
Можно сказать – попотел…
— Ты, Андрюшенька, утомился
И, похоже, с утра не ел.

— Нет, сегодня себя не обидел.
Я поел, даже малость вздремнул.
Мне приснилось, что клад увидел.
Я в тряпицу его завернул…

А Христина не промолчала,
Засмеялась:
— Дай поглядеть!
— Ну, я тоже не верил сначала
И боялся рукой задеть.

И Андрей развернул холстину
Прямо тут, где течет река,
Показал изумленной Христине
Содержимое узелка.

И при солнышке предзакатном,
Как земной, но божественный дар,
Многоцветно и многогранно
Полыхнул на холстине пожар.

Христина прикрылась рукою:
— Боже мой! Завяжи скорей…
И приснится же чудо такое!
Ну и сны у тебя, Андрей!

— Теперь, моя любая, сила за нами.
Тут хватит на хату, и свадьбу сыграть…
— Тебе, дорогой мой, с такими-то снами
Не работать бы надо, а только спать!…

За корявой, ручьями подмытой шелковицей,
Как святая порука защиты живых,
Застучала копытами малая конница
Из героев Утлюка – шести верховых.

С благодарностью к этой святой благодетели,
Что явилась спасти от беды земляков,
Перед хатой девчата с поклонами встретили
Запыленных в пути молодых казаков.

Расседлали коней, к водопою сводили
И в подворье казацком, родном, не чужом
Их Андрей и Ерошка обильно снабдили
Заготовленным сеном и фуражом.

А кормили друзей при лампадке,
Угощали горячей едой,
Хоть без лишних затей, но в достатке,
По-народному – снедью святой.

В основном, говорили о главном:
О Матвее, о завтрашнем дне,
Чтобы вышло все ловко и складно
С наказаньем вельможной свинье.

— Пан подводу забрал у Матвея
И сказал, – лошадей не вернет.
— Только эта его затея
Ляху свалится на хребет.

— Нам в дорогу повозку тоже
Где-то надо бы раздобыть,
Ведь Марьяне – верхом негоже
И Матвею в седле не быть.

— Ну, я бричку возьму у соседа
И, конечно, с его лошадьми.
А хотите, и сам поеду… –
Хоть проветриться, черт возьми!

— Нет, Андрюха. Ты здесь нужнее.
Оставайся с Христиной, ее береги,
К свадьбе готовься, и рядом с нею
Совершенствуй свои шаги…

А когда возвращались от деда,
Что ходили насчет лошадей,
Другу Ерошке Андрей поведал
О случайной находке своей.

Ну, а тот удивился, смеется,
Хоть и был основательно рад:
— Ценный клад так легко не дается –
Так в народе о том говорят.

Вырытой яме – поклон нижайший,
Что тут можно еще сказать!
А находку упрятай подальше
Для того, чтоб надежней взять.

День прошел у тебя неплохо:
О самане готовом сбылись мечты…
— Но волшебную ямку, Ероха,
Все же выкопал именно ты!…

Спать улеглись пораньше, –
Затемно надо встать
И торопиться к панщине
Пану должок отдать.

Хутор затих. Все спали.
Мирный ночной застой…
Сытые кони стояли,
Отрешенные дремотой.

Кому-то ночная птица
По-птичьи бросает упрек…
Только Марьяне не спится, –
Тревожит семейный рок.

Мысли смутные млеют,
Тают под чарами сна.
Силы забвенья довлеют,
Властвует тишина…

Сумерки над кладбищем…
Марьяна – среди могил…
Кто-то кого-то ищет…
Кто-то чего-то забыл…

В оцепененьи стояла, –
Время почти не текло, –
Мучительно вспоминала,
Что же сюда влекло…

Медленно и робея
К дочери мать подошла:
— Ты не видала Матвея? –
Здесь я его не нашла…

— Мама, так он же дома! –
На праздник приехал к нам,
Хату свежей соломой
С Якимом перекрывал…

Идем до Матвея, мама!
Я свежий хлеб испеку…
— Милая дочка, Марьяна,
Я в хату идти не могу,

А ты поспешай до брата,
Солнце пока не взойдет…
У вас будет новая хата,
А эта – за мной уйдет…

Движение вдруг оживилось,
И этот сумбур пугал, –
Старая хата дымилась,
Матвей лошадей запрягал.

Он уезжать торопился,
Марьяне махал рукой,
Что-то кричал, сердился,
Совсем потерял покой.

Марьяна назад оглянулась, –
Матери рядом нет.
Увидела – ужаснулась:
О, Боже! – чудовищный бред!

Скакал к ней прыжками Ермила! –
Отрытый кладбищенский труп.
Меж могилами этот громила
Сапожищами – хуп, хуп, хуп!…

Рванулась бежать – не бежится! –
По пуду – на каждой ноге,
Хотела кричать – не кричится! –
Камень – на языке.

В бессильи она упала!
Пыталась ползти до двора!…
А с кладбища мать кричала:
— Марьяна, вам ехать пора!…

… — Вам ехать пора! Собирайся! —
Христина трясла за плечо…
(До Марьяны Ермиле остался
Всего лишь один скачок…)

— Поедешь на бричке порожней –
Матвея на ней привезешь.
И будь там везде осторожней, –
Под истину рядится ложь.

Марьяна очнулась: «О, Боже! –
Я снова среди друзей…
И с ними поеду тоже
Туда, где страдает Матвей…»

С лежанки она соскочила,
Бросив себе укор,
Лицо рушником омочила
И выбежала во двор.

Повозка уже стояла,
Хоть прямо с порога садись,
Что надо, в ней все лежало –
Об этом заботится жизнь.

Стоят казаки при оружии
Возле своих лошадей
И машет хвостом Хорунжий,
Всех уважая людей.

Марьяна быстро оделась,
Вышла, чему-то смеясь,
Удобно в повозку уселась,
Умело за вожжи взялась.

Ерошка сказал:
— Ну, с Богом!
Завтракать будем в пути.
До шляха поедем логом,
Я и Прокоп – впереди.

Отряд уходил от хутора,
Как воин на малую рать…
Было сентябрьское утро
И начало только светать.

Сегодня с утра у Андрея намечено
Найти для постройки готовый саман,
Купить, и чтоб лодками завтра до вечера
Переправить на остров поближе к дворам.

Слыхал дед Савелий минувшими днями,
Что где-то над балкой Сурок живет.
Так вот, тот Сурок с четырьмя сыновьями
Саман этот делает и продает.

В слободке Андрей все узнал про саманника,
Добрался за час до его хуторка,
Заросшего тернью, полынью, кустарником,
И встретил у хаты степного Сурка.

Дед был не хилый, а крепкий и жилистый,
Приучен, прилажен к земному труду, –
Процесс трудоемкий, тяжелый, глинистый, –
Так, видно, написано на роду.

— День добрый, хозяин. Бог – в помощь трудиться!
— Тебе, хлопче, тоже бажаю добра…
— Пришел к вам саманом на хату разжиться.
— Ну, тем и питается наша дыра.

Здесь ради прогулки никто и не ходит –
Солома да глина, для крыш – камыши…
Есть огород – ничего не родит…
И людей, кроме нас, – ни души.

— Слышал, что в вашей семейной затее
Трудятся четверо крепких ребят…
— Мои сыновья. Здесь в дыре и потеют, –
Хлебушко даром они не едят.

Пойдем, поглядим на святую работу…
Сколько самана намерен купить?
Тебе как, – с подвозом? иль эту заботу
Желаешь на спину себе взвалить?…

Четыре коня по-за хатой пасутся,
Повозки стоят по всему двору,
А дальше – саманы разреженно сушатся,
Пылятся под солнцем и на ветру.

К саману подвел, что добротно уложенный,
Умело укрыт от дождей камышом.
— Вот этот просушенный, как и положено –
Шесть сотен… На хату как раз хорошо.

Подошли сыновья, загорелые, зрелые,
От глинистой ямы передохнуть.
Эта глина-земля губит руки умелые…
Этим хлопцам-орлам в казаки бы махнуть!

— Ну, добре! Саман этот я забираю.
Везите на берег, была-небыла!
Сгружайте, кладите у самого края
В урочище, там, где Дурная скала.

А если не прочь переправить на лодках
До балочки острова – я не шучу, –
То здесь разговор у нас будет короткий:
За это вас, хлопцы, озолочу!

— Ну, как вы, сыны?… Ведь придется не сладко.
Работа – не мед. Только нам бы не прочь…
— Возьмемся, навалимся, выдюжим, батько!
— Придется и мне вам, ребята, помочь…

— Тогда – по рукам! И скорей запрягайте.
Умелых вам хваток в работе святой!
Три лодки имеются. Приступайте…
И вот вам задаток – динар золотой.