С тех пор ветрами отшумели
Семнадцать неспокойных лет.
Того, что казаки имели,
Теперь уже на свете нет.

Четыре года, как Сечи не стало
При устье речки Чертомлык.
Разрушенная – зарастала,
Утратив напрочь прежний лик.

Внизу Днепра задумали не мешкая
Иную Сечь соорудить…
Но что там будет – в тех Алешках, –
О том не стоит говорить.

А перед тем чинились бедствия,
Вносимые из-за бугра,
Пылали очаги нашествия,
Велась коварная игра.

Теперь все в прошлом: клятвы и наклепы,
И целование креста,
И бегство Карла, и следы Мазепы,
И… чужестранная верста.

А годом раньше бедняки внимали
Воззваниям у огненной межи –
Крестьян на феодалов поднимали
Булавинские мятежи.

Чтоб с царским воинством бороться
В крестьянской вспыхнувшей войне,
Донцы, и с ними запорожцы,
Не оставались в стороне.

Восстание, конечно, подавили
Во всем превосходящие войска.
Повстанцев вешали, казнили…
Гуляла по земле тоска,

Печаль и горе… Это было.
Таков итог войны…
В застенках сгинул Нетуды-кобыла
И с ним – товарищ Неотдай-штаны.

Осталось мне сказать еще немножко –
Поведать прямо, без обиняков:
В кольце карателей погиб Ерошка,
Отважно защищая бедняков.

Прокоп, в сраженьях чудом уцелевший
Под Решетовым-городком,
Нашел его среди умерших,
Лежащих на траве рядком.

В глубокой скорби, удрученный
Повозку где-то раздобыл
И с другом неживым в дорогу черную
Поспешно к Хортице отбыл.

Прокоп торопится, минуты зря не тратит, –
Своим дерзаньям волю дал.
«До Хортицы двух дней пожалуй хватит…» —
Он гнал коней, но меру соблюдал.

Стоял октябрь и прибавлял печали,
Сдувая листья с тополей,
Поплакал дождичком вначале,
Чтоб было на душе потяжелей,

Потом зачем-то улыбнулся –
Не к месту солнышком блеснул,
Куда-то в прошлое метнулся,
О чем-то светлом намекнул,

О том, что было и не стало…
«Чем дорожил и чем владел?»… —
Прокоп вздохнул тревожно и устало,
На друга детства горько поглядел.

А кони все бежали, торопились
На юго-запад в сторону Днепра…
Но там, куда они стремились,
Теперь не встретят на ура.

Слух тревожный о смерти Ерошки
Разлетелся и в даль и в близь.
Все окрестные тропки-дорожки
У могилы в одну свелись.

Хоронили Ерошку утром.
У друзей был такой уговор:
Положить над рекой, ближе к хутору,
Где покоится дед Егор.

Тихо стояли. Многие плакали.
Попик церковный свое отслужил.
Гроб опускали, лопатами брякали…
Листик кленовый над ямой кружил…

А день был на диво погожий,
Солнечный, тихий такой,
Словно прощался он тоже
С ушедшим на вечный покой.

Но сумрачно люди крестились,
Дарили последний поклон
И нехотя так расходились,
Как от своих похорон.

Нелегко от надгробного стона.
Тяжела и бессильна слеза…
У клена рыдала Алена,
Рукавом утирала глаза.

А рядом стоял мальчишка –
Слезинки из глаз текли.
Это Ерошкин сынишка –
Данилкой его нарекли.

Заметна отцовская жила
И сходством не обделен…
Над могилой тоска кружила
И листьями плакал клен.

Поведал я о гибели Ерошки,
И про Евсея и Петра…
Стелились им дороги жесткие
Под все деяния добра…

Четыре года с половиной
С Аленушкой Ерошки нет…
Отпелись песней соловьиной
Тринадцать безупречных лет.

И тут – тоска, душевные изъяны…
Успокоенье дома не нашла,
Жила с сынишкой в хате у Марьяны,
Потом к родителям ушла.

Марьяне стало горько одиноко.
Друзей, как прежде, рядом нет,
Хоть есть соседи – тут же, недалёко…
Соседи только – в этом весь ответ.

Андрей себе не изменяет, –
Не расстается с ремеслом, –
Все так же мирно промышляет
Сетями, лодкой и веслом.

Но – был октябрь… и нравственная вьюга,
И день, что горечь породил…
Был крайне удручен потерей друга, –
Полгода на рыбалку не ходил.

Потом все улеглось. Апатия осталась,
Бессмысленность какая-то была…
Но тут Христина постаралась
И наконец-то дочку родила.

По бабушке ее назвали Настей
И ей уже идет четвертый год.
Отец ей покупает сладости,
А мать от всех болезней бережет.

Прокоп, когда привез Ерошку,
Здесь у Андрея погостил
И, отсыпаясь понемножку,
Вместе с хозяином грустил.

Уехал он в иную местность, –
Не за Мазепу, не к царю, –
И словно канул в неизвестность,
Уподобляясь мытарю.

И Кремня здесь никто не видел
За эти долгие семнадцать лет.
В Сечи когда-то он был лидером,
А той Сечи на свете уже нет.

«Что с ним? Где он? такой далекий,
Пропахший потным куренем,
Он – сирота, и тоже одинокий…» —
Марьяна часто думала о нем.

Христине – тридцать шесть, Марьяне – тоже.
Алене скоро будет тридцать пять.
Уже полжизни нет, о Боже! –
О чем теперь уже мечтать!

От горя годы прослезились,
Но сохранили все же красоту.
К Алене женихи ломились,
Но упирались явно в пустоту.

Она останется верна Ерошке, –
Гордилась, что была его женой,
Носила им любимые сережки
И не желала красоты иной.

Над хутором опять вздыхала осень.
Андрей у тына во дворе стоял,
Глядел куда-то в дымчатую просинь,
У глаз ладонью солнце прикрывал.

Здесь, в общем-то, ничто не изменилось,
Казалось бы и не о чем вздыхать,
Вот только хата малость покосилась
Да груша дедовская стала засыхать.

Казалось бы… Но были измененья:
Здесь рядом только вороны кружат… –
Нет бабушки Тамилы, нет Савелия, –
Они давно на кладбище лежат.

За тыном, в дебрях дикой груши,
За эти годы всеми позабыт,
Беззлобный, добрый и послушный
Хорунжий-старичок зарыт.

Шелковица – подруга Христи,
Когда-то увлекавшая ее,
Теперь уже лишилась листьев,
Засохла, отжила свое.

Из хаты вышла дочка Настя,
Бегом направилась к отцу.
Какое все же это счастье –
Дочурку поднести к лицу,

Смеясь, осыпать поцелуями,
Над головою ввысь поднять
И всякими там аллилуйями,
Пока возможно, прославлять,

Куда-нибудь нести «на ручках»,
Показывая, что – к чему,
Болтать о всяких почемучках,
Доступных детскому уму.

Но это время пронесется, –
Его уже не повторить, –
Потом лишь болью отзовется…
Ах, как им надо дорожить!

Христина тоже вышла, улыбалась,
Любуясь веселящейся четой,
Как Настенька ручонками хваталась,
Когда отец держал ее над головой.

В семье – согласие и дружба,
Неиссякаемое чувство доброты
И, если где беда, кому-то что-то нужно,
Они не спрячутся в кусты.

Одна печаль их только угнетает:
С уходом друга от земных утех
Им главного чего-то не хватает,
Объединяющего всех.

Чтобы душа у нас не одичала
И ощутимо было по земле ходить,
От детских лет, от самого начала
Нам каждым вздохом надо дорожить.

Однажды в ноябре, когда холодный ветер
Срывал осиротевшие листы,
Марьяна во дворе стояла у повети,
Глядела на озябшие кусты.

«Придет весна, их снова обогреет.
Они опять листвою зашумят…
Меня уже никто не пожалеет
И годы в одиночестве сгорят».

И вспомнилась тропинка меж бурьяна,
Сбегающая вниз, там, где лоза,
А наверху – повозка и поляна,
И скромный парень, и его глаза…

Былая чувственность давно минула,
Ее не воскресит мольба.
«Быть может это миражом блеснула
Моя невоплощенная судьба?…

Вот и Алешу тоже не заметила,
Не удержала около себя, –
Такая вот досадная отметина, –
Его я потеряла не любя…»

И отрешенно так рукой махнула:
«Пустая хата, что ни говори…
Нет никого… — тут тяжело вздохнула —
Ни матери, ни брата… ни любви».

На созиданье одиночества
Она все эти годы отдала.
Смущало только странное пророчество… –
Марьяна робко Васыля ждала.

Теперь уже не ждет: «Все сроки на исходе, –
Не кажет глаз, вестей не подает.
Загинул может где-нибудь в походе,
Иль где-то оженился и живет…»

Глядела в даль, куда – не знала…
«О ком заботиться, кому служить?» —
Задумалась… Сама себе сказала:
— И все же – как-то надо жить.

Свои раздумья прерывая,
Она направилась домой,
Но тут из-за угла сарая
Подъехал к хате верховой

В нарядном кожухе, в смушковой шапке,
На вид – лет сорока пяти…
На сбруе – золотые крапки,
И конь такой, что лучше не найти.

Сказал:
— Здорова будь, Марьяна!
Похоже, ты меня не узнаешь…
Она узнала. И стояла, словно пьяная…
«Он постарел, но все еще хорош.

И шрам на лбу нисколько не порочит.
И ничего, что малость поседел…»
Немножко только шею кособочит, –
Враг саблей сухожилие задел.

«Но Кремень жив! И это разве мало!
Хватило б сил, чтоб слез не увидал…»
Сквозь слезы все-таки сказала:
— Где ж ты, Васыль, так долго пропадал?

Он слез с коня привычно и красиво,
Снял с гривы тонкий поводок.
— Где пропадал?… Везде меня носило…
В итоге: пользы – с ноготок.

Коварная игра и шалость,
Везде людская чехарда…
Все в памяти перемешалось:
Правобережье, шляхтичи, орда.

Ходил в походы с Палием Семеном, –
Был правою его рукой.
Но Палий был Мазепой арестован
И сослан в ссылку… на покой.

Пять лет мы в Томске пребывали.
Полковник гетманом был ложно обвинен.
Мазепа изменил, – нас оправдали…
Мазепы уже нет, а мы еще живем.

Все не расскажешь – это невозможно.
Не хватит времени и сил.
Одно скажу, что в жизни много ложного…
Я поскитался – многое вкусил.

Алешкинскую Сечь не одобряю, –
К чему им турки и орда? –
Я этих казаков не понимаю.
Зачем они отправились туда?…

А мне обрыдло по земле мотаться,
По весям, по степям кружить.
Хотел бы у тебя обосноваться –
Здесь, до конца. Спокойно жить.

Согреет ли огонь у твоего порога?
Найду ли я приют подворья твоего?
При мне мой конь, деньжат немного,
И руки есть, а больше – ничего.

И снова слезы проявились, –
Не верилось: «О, Боже! – Исполать!»
И – будто ангелы с небес спустились
И сразу обступила благодать.

— Ну, что, Марьяна, в хату принимаешь?
В дороге я немножко занемог…
— Конечно, проходи! Чего пытаешь…
И он переступил ее порог…

Прошло тринадцать лет, и даже с половиной.
Стояла очень бурная весна.
Там, где препятствий нет, вода текла лавинами –
В верховьях снежная была зима.

По берегу гуляет Настя,
Глядит на буйство вешних вод.
Она не знает, что такое счастье,
Но обеспеченно живет.

Красавица! – Вся в мать! Ей скоро восемнадцать.
Для сердца есть уже дружок –
Данилой его звать, но Данькой прозывается –
Ерошки и Аленушки сынок.

Он с детства тяготел к науке…
Алена, с подношеньем в два узла,
Кому-то в Киев на поруки
Его учиться увезла.

И время потекло. А Настя подрастала,
Как все девчонки этих лет.
Куда-то все влекло, но Даньку вспоминала
И берегла его авторитет.

Он ей рассказывал про Азию,
Какую-то Европу поминал…
На лето приезжал с оказией,
На зиму – снова уезжал.

Он в детстве еще знал различие,
Название любого деревца,
Ценил все добрые обычаи
И помнил наставления отца.

Учился десять лет старательно, пристрастно
И многое в себя впитал.
И здесь – один ответ: все это не напрасно, –
Известным человеком стал.

Теперь он будет в Киеве трудиться
На поприще естественных наук.
Должна и мать к нему переселиться –
Задумано не сразу и не вдруг.

Вчера приехал он, чтоб Настеньку сосватать
И зарученье соблюсти:
До осени «в полон от сглазу спрятать»,
А после свадьбы – увезти.

Христина только что узнала:
Под вечер свататься придут.
Об этом Настеньке сказала:
— Твой женишок в решеньях крут!…

А дома нет отца – уплыл на Виноградный, –
Он там рыбачит с ночевой.
И не пошлешь гонца… ну, что же, ладно, –
Придется справиться самой.

Такие вот нежданные напасти…
Зятек приехал, что не говори!
— Я за отцом! — сказала Насте, —
А ты себя оправь и хату прибери.

Взяла весло привычно и умело,
Как это делала всегда,
Столкнула лодку, быстро села,
И к низу понесла ее вода.

Здесь вправо уклоняется быстрина.
Ей – возле берега держать.
Все знает смолоду Христина,
Одним веслом привыкла управлять.

Вдоль берега – спокойно, тихо.
Здесь можно силы поберечь,
А дальше, под скалой, придется лихо –
Быстрину надо будет пересечь.

Там вешняя вода кружила,
Пыталась скалами играть.
Христина впопыхах забыла,
Что ей уже не двадцать пять!

Но смелость все же сохранилась:
«Здесь только надо бы словчить…»
Она с веслом в стремнину ринулась,
Чтобы в порыве проскочить.

Но, вопреки чрезмерному старанью,
Как только лодку понесло,
К сокрытому прижало камню
И вырвало из рук весло.

Христина за веслом рванулась,
Свалилась в воду, захлебнулась ртом,
А лодка враз перевернулась –
По голове ударила бортом.

Стремнина лодкой поиграла,
С ней покружилась над бедой
И унесла в потоке вала…
Христина скрылась под водой.

На хуторе – печаль, тревожное затишье.
Пришли сваты, – хозяев дома нет.
Алена с Настенькой на берег вышли
И все глядели в даль под предзакатный свет.

Тревога грянула набатом,
Когда Андрей один приплыл.
Он издали глядел на хату, –
Неладное – определил.

На берегу толпились люди,
И все глядели на него…
«Что же там было… или будет?
Уж не случилось ли чего?…»

Возле воды стояла Настя,
Христины не было нигде…
«Похоже, что пришло несчастье, –
Ворота открывай беде».

Вместе с шестом и руки опустились.
Причалил там, где нет шальной воды.
Слова у Насти в кучу сбились
Да и – в напрасные труды.

Он понял все, что было в этом сказе,
Хотя и обомлела голова.
— Да как она могла!… зачем?… Да разве… —
Но это все – никчемные слова.

В сознание вошло, осело бережно:
«Быть может, где-то выплыла куда…» —
Еще теплилась с ноготок надежда…
Ей с детства нравилась мятежная вода.

Что делать? Где искать? Куда податься?!!
И ноги ноют от рыбацких дел…
И сразу – тут не надо удивляться –
Андрей осунулся и похудел.

Алена на ночь в хуторе осталась,
Обоих утешала, как могла,
Но, как подружка не старалась,
А слез сама не сберегла.

Нет ни терпенья, ни забвенья…
Андрей из хаты часто выходил
И, как ночное привиденье,
По берегу и по двору бродил.

Его уже ничто не занимало.
Вся жизнь осталась где-то вдалеке…
К восходу солнца вся слободка знала:
Христина с хутора загинула в реке.

Ее искали полторы недели.
Искали все, кому с руки.
Низовье Хортицы с багром обшарил Кремень,
Повсюду помогали рыбаки…

Уже уплыли воды вешние,
Денечки жаркие пришли,
А в плавнях казаки нездешние
Лодейку в зарослях нашли.

За тридцать верст одним потоком
Предметы скорби унесло…
Здесь же, от лодки недалёко
Нашли застрявшее весло.

А здешние, когда про то узнали,
Поплыли по тому пути
И там утопшую везде искали,
Но тоже не могли найти.

Андрей надолго расхворался, –
Два месяца лежал больной.
Он временами забывался –
Случалось что-то с головой.

Такой пример: Марьяна у больного
Поправила подушку, между дел,
И он спросил:
— Ты, кажется, Алена?
Тебе Ерошка кланяться велел…

— Ты где, Андрей, с Ерошкой свиделся?
— Вчера здесь в хате что-то мастерил…
— А может он тебе приснился?
— Ерошка это мне не говорил.

О нем заботились, его не оставляли
Алена, Настенька, Марьяна и Васыль,
Кормили, врачевали и так далее…
Он трудно воскресал, но набирался сил.

А Настенька чего-то все искала,
Смириться с горем не могла…
Алена Настю опекала,
Как дочь родную берегла.

Родителей она уже похоронила.
Сын только летом наезжал.
Невольно одиночество хранила.
Никто ее нигде не обижал.

Частенько у Христины ночевала,
Когда Андрей рыбачил по ночам.
На хуторе ее ничто не омрачало –
Здесь было для нее начало всех начал.

Конечно и на острове гостила,
Но там ей было нелегко, –
О жизни молодой грустила
И слезно к прошлому влекло.

Марьяне – пятьдесят, Алене – сорок девять.
Андрей и Кремень старше на шесть лет.
Оставшимся друзьям друг в друга надо верить
И за собой оставить добрый след…

Минуло лето, сдвинулись закаты
И, как всегда, укоротился день.
Утихла, притупилась боль утраты.
Вернее, – попросту привыкли к ней.

Андрей окреп, но все же изменился,
Во многом отрешенным стал,
Не улыбался, не сердился,
Рыбачить вовсе перестал.

Но дочку Настю, как святую,
Оберегал от „черных“ дел.
Он в ней Христину видел молодую
И часто на нее глядел.

Он понимал, что в скором времени
Она к любимому уйдет.
Данилу – знал и был уверен,
Что с ним она не пропадет.

Уедет с ними в Киев и Алена –
Там в городе при сыне будет жить.
Зачем ей в старой хате под соломой
До смерти в одиночестве тужить!

А в скорости приехал и Данила.
И он спешил все сделать поскорей.
А далее – все так и было,
Как думал перед тем Андрей.

Пришли к Андрею с матерью вначале,
Потолковали мирно обо всем…
В церквушке молодых любезно обвенчали…
А свадьба будет в Киеве, потом.

Данила поспешал – его звала работа.
А Настенька – как между двух огней.
Ей жаль отца, терзается заботой,
А он, отец, печалится о ней.

Пошел он к тайничку – там кое-что осталось
От светлых лет на черный день.
В том узелке, – пусть даже малость, –
Лежит отнюдь не дребедень.

Взяв узелочек с благодарностью
Когда-то улыбнувшейся судьбе,
Он преподнес его грустившей Насте:
— Вот это, доченька, приданое тебе.

Невеста узелочек развязала, –
Он Настеньку конечно удивил, –
И изумленная она сказала:
— Ты где такое чудо изловил?…

Божественные камушки искристые
Не смела даже в руки брать…
— Вот эти серьги золотые с аметистами
На свадьбу одевала твоя мать.

— Я их на ней ни разу не видала…
— Ты их и видеть не могла.
Она всегда о дочери мечтала.
Все годы – ей для свадьбы берегла.

Глаза наполнились слезами.
Она к губам те серьги поднесла,
Поцеловала их, и серьги сами
Придали ей и силы, и тепла.

— Мы, батя, заберем тебя весною…
— Конечно заберем! — Данила подтвердил.
— Меня не будет здесь, с тобою.
Как же ты будешь жить один?

Андрей задумался… На это есть причины.
Решение – одно, другого – не найти:
На хуторе все связано с Христиной
И жить здесь одному… – с ума можно сойти.

— Придется, дочка, хутор мне оставить
И навсегда его забыть…
Судьбы свершенье – не исправить,
Былую жизнь – не воскресить.

Я буду доживать один на острове,
Насколько хватит моих сил.
Душевно – тяжело, телесно – просто.
Возле меня – Марьяна и Васыль.

Я в Киев не поеду, дорогие,
Останусь обитать среди теней.
Здесь – все мои нетленные могилы:
Отец и мать, Ерошка и Матвей.

Не забывайте землю запорожскую…
Сказал он зятю своему:
— Возьми моих коней с повозкой.
Теперь мне это ни к чему…

Тоскующим огнем украсилось заречье
В начале сентября у хортицкой дуги…
На хуторе родном – последний вечер,
Последняя заря, последние шаги.

Настя в тоске по берегу ходила,
Кляня коварство вешних дней:
«Ах, мама, мама, где твоя могила?
Хоть бы поплакать мне над ней!

Все у меня нелепо совершилось
После проказы твоего конца.
Весной, родимая, тебя лишилась,
А осенью теряю и отца.

Теряю все, что окружало в детстве:
Наш двор, жилье, реку и буерак…
Мне тяжело… Быть может, в этом бедствии
Я что-то сделала не так…»

Алена пробудилась до восхода,
Себя в порядок привела.
Прощалась с хатой, с огородом… –
Все это бедным людям отдала.

Крепилась… Все ж поплакала немножко –
Здесь трудно слез не уронить:
Святое детство, мать, отец, Ерошка…
Не умолить, не возвратить…

Из хаты вышел сын, и с ним – его помощник.
Румянится восток, становится светлей.
Уже подходит срок и нанятый извозчик
В повозку запрягает лошадей.

На хуторе к отъезду все готово.
Повозка с лошадьми ждала.
Андрей и Кремень оглядели снова,
Все ли, что надо, Настенька взяла.

Марьяна в хате Настю уверяла,
Что не забудет о ее отце,
А Настя все ж три золотых динара
Марьяне в руку сунула в конце.

— Прости меня, родное обретенье.
И, матушка, прости меня!
Я покидаю вас в смятеньи,
Печаль великую храня…

Пошли пешком до перекрестка
Там, где под вербами вода.
Данила со своей повозкой
Уже подъехали туда.

Пришли и жители слободки
Людей хороших проводить
И за минуты за короткие
В иную жизнь благословить.

Душевные слова, последние объятья,
Алена и Васыль, Данила и Андрей…
Все люди, будто сестры, братья…
И, вместе с грустью, стало веселей.

Алена, наконец, в повозку села.
Извозчик вожжи в руки взял.
А Настя все еще висела
На шее у отца… – Он дочку целовал.

Данила стал при лошадях Андрея,
К себе и Настю усадил,
И сразу же вперед, правее
Своих коней рысцой пустил.

Колеса по кореньям застучали.
У Настеньки усилилась тоска.
А люди что-то доброе кричали,
Желали золотого колоска.

И в этот миг Андрей увидел:
В стороночке, за ближним деревцом
Его Христина в грустном виде
Стоит с заплаканным лицом.

Он кинулся туда! Раздвинул листья,
Горя надеждою святой,
Но место, где стояла Христя,
Ошеломило пустотой…

Они на хутор возвратились –
Марьяна, Кремень и Андрей.
А хутор – сразу убедились –
Преобразился в мир теней.

Здесь словно все чужое стало
Без добрых глаз и теплых рук.
Христины нет… и нет того кристалла,
Что оживлял все доброе вокруг.

И жить Андрей на хуторе не будет,
Не станет не дарить, не продавать –
Никто его за это не осудит –
Пусть остается зарастать.

Пусть хутор долго будет сниться,
И все ж он обещание дает:
Что, если жизнь еще продлится,
Он к хутору пять лет не подойдет.

Поселился Андрей в той же хате,
Где Алена с Ерошкой жила.
Эту хату Марьяна, кстати,
Содержала и берегла.

Ну, и жили, конечно, дружно,
Помогали друг другу в делах.
По-иному и жить не нужно:
Одиночество сеет прах.

Если дни наступали короткие
В пору листьям последним кружить,
Запасали что надо в слободке,
Чтоб на острове зиму прожить.

На дрова сухостой рубили,
Иногда, так – былое любя,
С Васылем на рыбалку ходили –
К пропитанию, для себя.

Так вот время и протекало:
После лета вползала зима,
На бездействие обрекала,
Где не надо ни сил, ни ума.

От того что Андрей утратил
К жизни всяческий интерес,
Он подолгу томился в хате,
Иногда удалялся в лес,

А порой сам в себе замыкался –
Все за что-то себя корил…
Даже было, что забывался, –
Непонятное говорил.

А весной уходил к той поляне,
Где Христину в цветах увидал.
И бывало, что целыми днями
В милой давности пропадал.

Вот, как-то раз, ликующей весною,
Когда Сварог святыни обнимал,
Андрей не справился с собою –
Лег на траву в цветы и задремал.

И снился сон: Христина в серебристой сфере…
Огромное ее чело…
Приблизилась, уменьшилась в размере,
Присела около него

И, осенив его целебной силой,
Святое таинство храня,
Над ним склонилась и спросила:
— Ну, как ты, милый, без меня?…

— Мне тяжко без тебя, родная…
Вернись ко мне, в мой бренный час… —
Ее он обнимал и плакал, обнимая, —
Зачем покинула ты нас?

Глаза – к глазам, и губ коснулись губы.
Он осязал ее и ждал ответ…
Она шепнула:
— Успокойся, любый.
Я здесь – везде, хотя меня и нет…

И так – в объятьях и растаяла…
Он от волнения дрожал.
Как были руки у него расставлены,
Так их, проснувшись, и держал –

Он так хотел. Они не опускались, –
Казалось, что она еще близка…
Но лишь цветочки между рук ласкались
Под слабым дуновеньем ветерка.

А мысли уплывали от печали
И растворялись где-то далеко.
«Я здесь – везде…» — ее слова звучали
И становилось на душе легко.

Почти пять лет Андрей живет на Хортице,
А хутор свой еще не посещал.
В слободке он бывал, но хутора сторонится
Принципиально, как и обещал.

Два раза летом приезжала Настя,
По месяцу здесь у отца жила,
А больше не смогла – ей подвалило счастье –
Даниле-мужу сына родила.

Андрей своеобразно успокоился, –
Решил-таки на хутор заглянуть
И соответственно настроился,
Чтоб с ностальгией к прошлому прильнуть.

«Я здесь – везде». – Андрею фраза эта
Была, как ладанка, как талисман, –
Она во тьме ему прибавит света,
Она предотвратит любой обман.

И вот идет он по следам минувшего,
Быстрина с левой стороны журчит,
А за бурьяном высохшая груша
Корявым остовом торчит.

Он подошел. Ужасная картина:
Бурьяном все подворье поросло,
Во всех углах – густая паутина,
А разрушение Андрея потрясло.

Сарай, поветь… – такое и не снилось… –
Все рухнуло, все прогнило.
На хате кровля провалилась
И стены в сторону свело.

У хаты двери нет – слободка умыкнула.
Ступил он за порог… – да и порога нет…
Тяжелой гнилостью в лицо дыхнуло…
Такой вот прошлому авторитет.

Он заглянул в былую спальню-ложе, –
Не знаю, что там увидал, –
Но почему-то произнес:
— О, Боже! —
И голову ладонями зажал.

Опять, похоже, приступ начинался, –
Из хаты вышел, убедился в том:
Хорунжий возле груши оправлялся,
Оправился и помахал ему хвостом…

Андрей от хаты отошел немножко,
Болезненно глядел вокруг…
У выхода с веслом стоял Ерошка, –
Андрею улыбнулся вдруг.

Привиделась и главная картина:
В проеме, где была когда-то дверь,
Стоит красавица Христина
На свой излюбленный манер,

Игриво подбоченясь, молодая,
На левое плечо чуть голову клоня,
Частенько волосы со лба сдувая,
Лукавую улыбочку храня…

Все это так когда-то было…
Вот этой позой – именно такой –
В далекой юности в себя его влюбила
И снова растревожила покой…

Упал в бурьян, уткнул лицо в ладони:
«Все это – миф, мираж, обман…»
И вот на этом сатанинском фоне
Проник в сознание заветный талисман –

Его спасительная фраза:
«Я здесь – везде, хотя меня и нет» –
Он повторил ее три раза –
Настало облегчение в ответ.

Сорока рядом стрекотала
С надломленного деревца…
Поднялся, – ничего не стало,
Ни одного фантомного лица.

Куда ни глянь, – одни бурьяны.
«Как изменился этот двор!…
Вот здесь у молодой Марьяны
С Алешей был последний разговор.

А свадьба!… ведь когда-то это было…
Да, времечко свое берет…
Петро, покойный, Нетуды-кобыла… –
Как он умел смешить народ!

Нам было весело, мы молодыми были, –
Казалось, что весь мир на нас глядел, –
На всю округу свадьбу раструбили…
Как этот двор тогда гудел!

А как блистали королевы наши! —
Здесь у Андрея капнула слеза, —
За эти годы не было их краше,
Они слепили красотой глаза.

Христина, милая Христина…
Вот здесь сидела рядышком со мной…
Теперь тут только паутина –
Она вокруг меня, она и надо мной.

Ушедшие друзья! Куда вас увела дорожка?
Где вы теперь? Наверное в раю…
Ерошка… верный друг Ерошка!
Верни мне спутницу мою!…»

Он уходил в тоске, в печали.
На кровле вдавленной чирикал воробей,
Над головой стрижи кричали –
Подбадривали: не робей!…

А позже было здесь такое:
Купив в слободке кой-какую снедь,
Васыль решил пройти по-над рекою –
На бывший хутор поглядеть.

Увидел издали: сидит на камне
Седой обветренный казак…
Видение внушало что-то давнее,
Неуловимое никак.

Под кленом конь стоит понуро
На поводке, закинутым на сук.
Сидит казак и люльку курит хмуро,
А на лице – следы дорожных мук.

И Кремень подошел с поклоном, не иначе,
И с пожеланьями на долгий век:
— Здоровый будь, неведомый козаче!
— И ты здоров будь, добрый человек!

Они глядели друг на друга
От долгих лет в размытые черты
И догадались вдруг, но туго:
— Прокоп, родной! Неужто это ты?!

Они обнялись, прослезились,
По спинам хлопали рукой…
А „хутор“, где они сроднились,
Хранил торжественный покой.

— Васыль, ты как тут оказался?
Слыхал, что ты у Палия служил…
— А… где я только не мотался…
Я даже с Палием в Сибири был!

Ну, обо мне – потом.
Ты сам-то здесь откуда?
Ведь надо ж где-то столько пропадать!
— Как все, жил под кнутом.
А здесь я так – приблуда!…
Про все, Васыль, не рассказать.

После того, когда в кошмарной спешке
Ероху вез, чтоб дома поховать,
Четыре года пребывал в Алешках
И в царском воинстве успел повоевать.

Но что здесь с хутором случилось?
Христина где?… Какой-то бред…
Лицо у Васыля заметно омрачилось:
— Христины с нами больше нет.

Пять с лишним лет уже минуло…
Она к Андрею в лодке поплыла… –
Не доплыла Христина – утонула.
Такая вот трагедия была.

Андрей три месяца больной лежал в итоге.
Он много дней в себя не мог прийти…
Ее везде искали многие,
Но так и не смогли найти.

Друзья затихли. Скорбно помолчали.
Над бывшей хатой ворон покружил…
— А как Андрей? Он все еще в печали?
Где он живет?
— На острове, где в молодости жил.

— А сам-то ты, Васыль, где обитаешь?
Где к старости сошелся клином свет?
— А хату делали… припоминаешь?
Там и живу, с Марьяной, восемнадцать лет.

— Марьяна… – помнится – за все умела взяться,
И сколько было в ней огня!…
— Как бы одной ей снова не остаться, –
Неважно стало с сердцем у меня.

Теперь, Прокоп, – на остров поскорее!
Ведь надо ж показать тебя другим, –
Обрадовать Марьяну и Андрея.
Ты гостем будешь дорогим!

Коня оставим здесь, в слободке.
Живут тут два знакомых казака –
Примерно, с нами одногодки, –
У них его оставим на пока.

А мы с тобой еще наговоримся.
Нам есть о чем друг другу рассказать.
Мы к боевым походам не годимся, –
Осталось только языки чесать…

На острове Прокоп гостил полгода,
Рыбачил и охотился, как мог.
Здесь главное – раздолье и свобода.
Душой он отдыхал от пройденных дорог.

Ходили вчетвером к Ерошке на могилу,
Там новый крест поставили ему…
Жалели молодость, свою былую силу,
Что применяли только по уму.

Незримо тут же был Ероха…
Да нет же! – С ними были все:
Матвей, Христина и Алеха,
Петро, Алена и Евсей.

Они бессмертны! неразлучны!
Ах, как они нужны сейчас!…
Читатель, приглядись получше, –
Они должны быть среди нас!

Пусть это только аллегория,
Но ведь и в жизни, сколько не кружи,
Все наши всплески радости и горя
Похожи на земные миражи.

Вот, вскоре, на Лугу, где обитали предки,
Дабы „товариство“ казацкое сберечь,
На правом берегу Подпольной ветки
Возникнет Новая (Пидпиленская) Сечь.

Прокоп туда уже стремится
Строителем – не праздным кунаком.
Потом в Сечи он станет „лыцарем“ –
Почетным старцем-казаком.

Пришла пора и расставаться, –
Прокопа провожали в путь…
И этим четверым, как не стараться,
Уже не встретиться… когда-нибудь…

Прокоп уехал – Сечь звала, манила…
А через месяц и двенадцать дней
Марьяна Васыля похоронила…
Возле могилы, где лежит Матвей.