БОРОДА

Замкомвзвод, усатый сержант Неустроев, всю службу ходил с полностью не бритой головой. Как? А вот так: черепушку, хоть никто его и не заставлял, он брил иногда. Один раз в месяц. Заодно, если появлялось Желание, скоблил и щетину на щеках.

А Желание приходило к нему крайне редко, ну разве что чаще, чем Смерть к живому организму. Если же Его Величество Желание желало и соизволяло появиться в тот момент, когда голова Неустроева принимала вид гладко-полированного пластикового мяча, то – через неделю, после этого величайшего для «замка» подвига, голова сержанта уже напоминала ежа, свернувшегося клубком.

А щетина у Неустроева, надо сказать, росла, как на дрожжах: не по дням, а по часам, становясь длинной прегустой бородой, как у Петра (апостол имеется ввиду). И еще через неделю Неустроев превращался в подстриженный а-ля «ежик» колобок с бородой, в панаме, и на ногах.

Мы уже месяц находимся в расположении бригады, где, можно сказать, все условия для личной гигиены, хотя, правда, и выносные-приносные эти самые условия. Но все же... И тут – на тебе: дед Мазай с автоматом и в погонах с лычками. Командир батареи терпел-терпел, да и не вытерпел.

— Неустлоев, почему не блит? — страшно картавя, спросил комбатр на утреннем построении.

— Не успел, товарищ капитан! — без запинки ответило не желавшее бриться Желание устами Неустроева.

— Как так не успел? Ты солдат или где?... Ты уже две недели муфлоном кулдючным блодишь.

— Так точно! — дергается вверх–вниз борода.

— Что так точно? Что б завтла я болоды не видел!

На завтра борода стала еще длинней и гуще.

— Неустлоев, козел безлогий! Ты опять не блит, балан упелтый?

— Виноват, товарищ капитан. Лезвия закончились, — таращится Неустроев.

— Что «виноват», что ты из себя дулака колчишь? Штык-ножом блей, по волоску выщипывай, подпали к едленей Фене. Кончились – найди. Или мне встать лаком и поискать?

— Никак нет, товарищ капитан, найду!

На следующий день.

— А-а-а!!! — верещит комбатр дурным голосом так, что сорокаместная палатка в десяти метрах у него за спиной подрагивает. — Что-о-о-опять?

— Станок украли, — отвечает Неустроев из-за упорно не появляющегося Желания.

— После постлоения, Калабас-Балабас недоделанный, зайдешь ко мне! — вопит комбатр, как трехметровый карнай, и кроет таким матом, что у палатки клапана на окнах завернулись. — Челномол сланный, – я тебе сам ее выскублю! Клочьями!... Без налкоза!... Ты у меня кипятком лазблызгивать станешь! Я научу вас всех Лодину любить!

— Есть!

— В жопе шелсть! Я тебе метлу твою в зад затолкаю!... Я!...

ДУШМАН или БОРОДА 2

Как-то окружили какую-то афганскую деревню. Роты разлетелись по возвышенностям и обосновались там, как воронье на падали. Внизу, вдоль деревни, арык с водой. Вверху – солнце в температурной горячке – плюс сорок девять в тени. Стоим неделю. Постреливаем.

В артдивизионе вода закончилась. Дежурный комбатр с утра вызвал Неустроева:

— Бели «шестьдесят шестой», цепляй «пивнушку» и, вниз – к алыку, воды пливези.

Неустроев с водилой – в «газик» и растворились в пыли.

Сдали задом, затолкали прицепную бочку с надписью «ПИВО» на боку (или борту? в общем, неважно) в арык. Дополнили ведрами по «дальше некуда», и только собрались восвояси – видят: дух вдоль дувала крадется.

Неустроев схватил автомат и за ним рванул, как спринтер на стометровке, так, что панаму с головы встречным ураганом сорвало. Дух нырнул в дверь и пропал. Неустроев, оседлавший метеор погони, как всемирно-известный барон ядро, ту дверь пролетел. Пошарился-пошарахался по лабиринтам местным, так ни с чем и вытряхнулся из деревни, только далеко от того места, где влетел. Идет неторопливо к «газику» вдоль дувала, лысой головенкой отсвечивает, борода – борода разве что не развевается.

Начальник артиллерии, майор Дремайло, проснулся, часам к одиннадцати, от пекла в своем БээРДээМе. Раскалившийся на солнцепеке так, что плюнешь – закипает, БРДМ стоит у зенитчиков, среди «Шилок», как подстреленный бесхвостый Бобик среди динозавров.

Как начарт протискивается сквозь люк БРДМа непременно нужно рассказать отдельно потому, что он, начарт, носит прозвище «Лимон с ножками». Дремайло – маленький, толстый, кудлатенький такой, начисто лишен шейных позвонков: у него голова сразу к плечам приставлена.

Сначала из люка появляется мочалка кумачового цвета – это у нас начальственный причесон такой. Затем – мясистые, здоровенные, как украинские вареники, уши. И вот уже вся голова заполнила усеченную хордой окружность далеко не маленького люка. Дальше – самое интересное. Как он умудряется оттуда себя извлечь? – одному Богу известно. Со стороны это как появление надутого воздушного шара из древнегреческой амфоры. Тело плавно перетекает из объема в объем: грудная клетка – в голову, шея при этом раздувается, как у жабы Ага, а и без того красная голова становится пурпурной; потом: грудь и голова наливаются животом (с груди, если она чем-то прикрыта, срывает пуговицы, и они, с визгом срикошетивших пуль, разлетаются во все стороны, а голова – см. выше), последними выскакивают ноги, со звуком вылетевшей пробки из бутылки шампанского – это начарт пукнули, сопровождая нечеловеческую способность трансформироваться. Едва вытечет весь – хвать бинокль! Приклеит окуляры к малюсеньким зенкам и смотрит, что там, на белом свете, творится.

А сегодня на белом свете творится непорядок: непуганый дух, бородатый и лысый, вдоль дувала пешком разгуливает с автоматом в руке. Нагло так прогуливается, башкой отсвечивая. Ну, просто по-хамски! Нахал!

— Комба-а-атр! — спросонья хрипло пустил писклявого петуха Дремайло в попытке вызвать командира зенитной батареи.

— Я! — дребезжащим голосом, от предчувствия недоброго, прогундосил зенитчик и преданно уставился на бесформенную опару, глядя снизу вверх.

— Па-ча-мууу не ведется визуальная разведка? Где, я спрашиваю, твои наблюдатели? Ты совсем охренел, капитан! У тебя по фронту духи, как по бульвару дефилируют, а ты и яйцá не почешешь! Или мне прикажешь за ним гоняться, мудями трясти на старости лет? Уничтожить!

Комбатр брошенным камнем утонул в необъятной башне «Шилки».

Потревоженная «Шилка» завизжала, повернула заспанную башню и изрыгнула: «Бу-бу-бу...» – долго и длинно, всеми четырьмя стволами. Сказала: «Уф-ф-ф...» – и замолчала.

Весьма удовлетворенный начальник артиллерии, довольный, как обожравшийся Вини-Пух, сладко потянулся и мячиком спрыгнул с БРДМа. Радостно подпрыгивая, покатился к пивной бочке – умываться.

— Дежуууурнай-ай-ай-й! — сбрендил майор Дремайло от продолжающего твориться беспорядка на белом свете. — Где «пивнушка»? Я что, по-вашему, как котяра, лапой умываться должен? Или, может быть, в собственной моче плескаться по вашей милости? Ублюдки!... А?!...

— Я... я, товалищ майол, как же... я послал... Неустлоева... сейчас будет... — оправдывается дежурный комбатр.

Неустроев, когда над ним из дувала стало вырывать куски по кубометру каждый, брякнулся оземь и чуть с «кондратием» не обнялся. Заполз в свежеобразовавшийся пролом и долго еще блукал в поисках «шестьдесят шестого»...

Начальник артиллерии умылся только через два часа.

МАН МУСУЛЬМАН

Батарея стоит на заставе. Застава – громко сказано. Так мы называем боевое охранение.

В середине – Кандагарский аэропорт, а сбоку, к нему присоседилась бригада со своими построениями к подъему Государственного флага, а также без подъема оного, разводами на работы и к местам несения службы, строевыми смотрами и прохождениями торжественным маршем под музыку и без. И вокруг этого уставного благочиния и благоденствия – вольница кольца боевого охранения.

На заставе – лафа: неси службу и ничего не делай. Околачивай себе груши, если есть чем. И все околачивают – у всех находится это самое, чем это делают и груши соответственно. Одно плохо – спать по ночам нельзя – нужно бдеть круглосуточно и беспрерывно. А раз беспрерывно, то лучше лежа. Офицеры бдят в четырехместной армейской палатке на кроватках, а личный состав при орудиях, на огневых позициях: расстелил матрацы в окопе, бушлат – под голову и: кто – бдит, а кто – давит на массу.

А вокруг – ровнюсенькая, как стол, каменистая пустыня с натыканными повсюду скелетами верблюжьей колючки. Декабрь. Днем не жарко. Вдалеке – горы. Сверху – солнце. И все.

Ночью, а тут они почему-то чаще безлунные, – прохладно от северного ветра. И звезды над головой. Много звезд, и все такие крупные, что булыжник; да так низко – рукой достать можно. И больше ничего – сплошная темень.

Фронт батареи растянут метров на двести. Посередине палатка с отцами-командирами. Офицеры подогнали к палатке дежурный «шестьдесят шестой» «газик» и протянули от аккумулятора свет. Коротают ночь за «пулькой» – то бишь несут службу. А чтобы их за этим ответственейшим занятием не подловил проверяющий из бригады или (не дай Бог!) душман не залез – поставили возле палатки часового, чтоб ходил вокруг, охранял, значит.

В эту, как раз безлунную, ночь часовым был только призванный, невысокий грузин, Мераб Иванович, из Тбилиси. Походил он в тишине кругами, походил, да и залез в кузов «шестьдесят шестого». Кузов тентом крыт – не дует и самого невидно. Улегся на откидную лавочку и, ну харю мочить!

Старший офицер батареи Сергеев огребся по-полной на «мизере» и вышел «до ветру», а заодно и орудийные расчеты проверить на предмет несения службы. Глядь – нет часового у палатки.

— Часовой! Мераб Иванович!

Тишина.

Обошел Сергеев «газик». Подошел к заднему борту, заглянул через него, прислушался, а оттуда – умиротворенное похрапывание с блаженным причмокиванием. Присветил фонариком – спит часовой, сладенько так: слюнки повисли, ножка подрагивает, как у котеночка, присосавшегося к мамкиной сиське.

«Ах ты сучий потрох, сейчас я тебе попричмокиваю, дочмокаешься, гаденышь, я тебя, чмо, причмокну», — думает Сергеев и шасть в палатку.

Сергеев – смуглый крепыш с иссиня-черными волосами и усами. Снял вместе с брюками куртку, и остался весь в белом исподнем. Потом накрутил себе на голове чалму из простыни. И в таком виде залез в кузов «шестьдесят шестого». Осторожненько, как по минному полю, он на цыпочках подошел к Мерабу. Аккуратненько так отложил автомат часового в стороночку. Осветил себе лицо фонариком в левой руке, а правой, со страшно-престрашно скорченной рожей, давай Мераба душить. Душит и что-то приговаривает на абракадабре, как будто на арабском, должно быть мавровский монолог.

Что тут сделалось с Мераб Иванычем! Вы б видели!

Ножки завертелись пропеллером, ручки замелькали веслами, перепуганные глазки выскочили запятыми на два сантиметра, как у рака, увидевшего кипяток. Шипит сдавленным горлом, что дикий гусь перед броском.

Сергеев попустил малость, чтоб не удушить совсем, а Мераб как заорет с подвывом по-азербайджански: «Ман мусульман! Ман мусульман!...», что означает – «Я мусульманин».

БОЛЕЗНЬ

Длинное и сонное слоновье стадо, как сороконожка, еле плетется по дороге в облаках пыли. Хобот, хвост, хобот, хвост...

Нет, не так. Вот так надо:

Зелено-ядовитая, длинная и мохнатая гусеница, изгибаясь и останавливаясь, ползет по дороге. Жесткие черные волоски ощетинились и торчат во все стороны. Головой уперлась в камушек, забилась в тенечек под ним и ждет, когда хвост приползет. А хвост – там, далеко, за поворотом, спотыкается еще где-то...

Черт, снова не так! И вообще, какой, бляха-муха, камушек? Не камушек, а покосившаяся навалившаяся глыба. Кусок горы на двадцать тысяч тонн, а может и больше. Кто ее взвешивал? И дорога, чтоб ей подавиться своей же пылью! сгинула, как по волшебству. А солнце спряталось за верхушками диких и угрюмых скал. И сразу как-то пасмурно стало, тревожно.

«Вот уж третий день проходит – войско в горы хер заводит», — весьма близко к первоисточнику и действительности хорошо поставленным тенором продекламировал лейтенант Зайчаткин, по прозвищу Заяц.

Колонна в составе двух артиллерийских батарей и двух дышащих на ладан Т-55 вкатывается-втискивается в горное ущелье.

«Что нам тут делать, с нашими-то пятиметровыми стволами?» — взволнованно ерзая по вспотевшему от напряженности момента сидению, спрашивает Заяц. Помолчал героически и, перехлестнув ногу за ногу, сильно сжал коленки, а заодно и хозяйство. Собрался с духом и констатировал: «Дебилизм полнейший!»

Заяц – молодой и зеленый, сразу из училища, и – в рейд. Рядом с ним, за рулем «шестьдесят шестого», – рядовой Борис Макацария – огненно-рыжий грузин с орлиным взглядом и таким же носом. Сзади, у стеночки, за рычагом коробки переключения передач, в кабине пристроилась армейская переносная радиостанция РС-105, с карболитовой телефонной трубкой (ею убить можно), вместо гарнитуры. А как же! Все по последнему слову. Прогресс! Правда, работает через раз. Короче – втроем подпрыгивают в середине вереницы этого Гиндукушского круиза.

Сигнал флажками (какие в пи-и-ень рации?!!) – приказ по колонне:

«Всем надеть каски!»

Заяц еще не успел застегнуть ремешок яйцеобразной металлической скорлупы, как, продырявив маленькое отверстие в центре появившейся паутинки на лобовом стекле, в кабину влетела ошалевшая, от порохового пинка в зад, пуля. И – на тебе: «Здрасте!» – бесцеремонная зайцевская каска на ее пути.

«Что я – дура? Железо – это тебе не стекло – мозгами повредиться можно», — скоренько так подумала пуля и оттолкнулась от лейтенантской каски. Срикошетила по всем правилам: высадила заднее стеклышко за Макацария, и полетела в сторону Союза.

Заяц вцепился в телефонную трубку двумя ручонками и чуть не переломил бедную. Потом ка-а-ак заверещит в нее нечеловеческим голосом, безостановочно кусая и кусая микрофон:

— МЕНЯ УБИЛИ! МЕНЯ У-Б-И-Л-И! МА-МА-А!

— А я слышу – пахнэт. Пахнэт! — рассказывал позже Макацария (да мы и сами потом унюхали). — Пахнэт – сыл нэт. И тада я иму гаварю: Пэрэдай, что Я – ЖИВОЙ...

Это был тогда, в том ущелье, единственный выстрел. Пока добирались до лагеря, литеха ехал один, в кузове, и изошел весь – еле отстирался. Мы решили – умом тронулся, хоть и говорил нам замполит, что это – «медвежья болезнь». А мы все равно недоумевали: как у зайца может возникнуть медвежья болезнь? По возвращению в бригаду Зайчаткин испарился. Улетел, вслед за пулей. В Союз. Значит – не правы были и мы, и замполит: не болезнь, и не «ку-ку».

Почему? Потому что у нас сразу вылечивали все болезни.

КОЛОДЕЦ

Главное, пока стоишь в боевом охранении на заставе, – не оборзеть.

— Что ты молчишь, как рыба об лед? — комбриг пытает комбатра. — Почему служба не несется? Тебе жить надоело, капитан?

Как комбриг появился на заставе незамеченным? – одна из тайн Мадридского двора. У него способность такая: возникнуть, когда не ждут, и нарисоваться не с той стороны, откуда встречают.

Скисший, как кефир, комбатр без конца приседает в попытках выпрямить ватные ноги. Батарея, вытянутая во фрунт, тупо вперилась в горизонт.

— Оборзели! Припухли, от безделья? Ты что, комбатр, ждешь, когда вас всех вырежут?

Комбриг пометал громы и молнии еще полчаса и, впрыгнув в трофейную «тойоту», растворился в пыли.

— Выродки подзаборные! — взвыл комбатр, вновь обретя дар речи. — Вам служба медом показалась?

Батарея, охаживаемая истрепанным веником комбатровских ругательств, продолжает париться под полуденным солнцем.

— Вам комбатр – шкет сопливый? Его сношать можно прилюдно? — распалялся комбатр. — Говнюки, обделались – дальше некуда! Заняться нечем? Оборзели? Я вам найду работу. Будете колодец у меня рыть, по расчетно, ежедневно! Задницы засранные в нем подмоете.

И стали мы копать колодец.

Первый день – расчет первого орудия, второй – второго... И так – до шестого. Потом, по очереди: взвод разведки, взвод управления огнем, взвод тяги – это водилы, и опять сначала.

Грунт каменистой пустыни – камушек к камушку, а между ними песочек, вперемешку. Лопата соскальзывает с одного голыша и упирается в другой, а вглубь ни-ни. Зато по песку так скрежещет, что скрипом зубы выворачивает. Кирка – в лучшем случае высекает искры. Вдохновленные работой досочинили известные армейские стишки: «Два солдата из стройбата – заменяют экскаватор», и приписали к ним: «а один солдат с артбатр – заменяет весь стройбат». По мере углубления колодца таял наш шанцевый инструмент: сломали четыре лопаты и две кирки. Через две недели достигли неимоверной глубины познания земных недр. Внедрились во чрево матушки Земли на девять метров. Уперлись в какой-то пласт цемента: день работы – сантиметр глубины. Кто-то предложил взрывать.

Заложили на дне будущего водоема четыре «эФки», а сверху придавили восьмидесяти­пяти­миллиметровым снарядом. Выдернули кольцо из чеки за веревочку – во глубине этого «уч кудука» как бабахнет-бабахнет: стенки осыпались, и колодец засыпался почти до краев.

Хорошо комбатр поостыл к этим геолого-мелиорационным изысканиям и дальше не настаивал «показать ему Америку в дырочку». Еще через неделю нас сменили.

Через месяц в бригаду приехала бурилка. Пробурила две скважины. В одной – вода появилась на пятьдесят третьем метре, в другой – на пятьдесят седьмом.

НАГРАДА

Когда в Донецком бассейне забросили невод призыва, то в него попался и Толя Артохин по прозвищу «Будь здоров». Он вместо «здрасте», «до свиданья» и «пожалуйста» говорил: «Будь здоров». Безотказный такой паренек, особенно для офицеров.

«Толик, — по-свойски попросят они его, — сделай это, сделай то», – беспрекословно будет выполнено в лучшем виде и в срок. Исполнительный, в общем.

И потащила Толю безотказная Исполнительность в гору, вверх по служебной, так сказать, лестнице – денщиком стал. Не было, правда, в СА такой должности, а Толя – был. Уборочку в офицерской палатке, да еще влажную – Толя; принести-подать чего – тоже он, а уж трусы командирские постирать – святое Толиково дело.

В боевых действиях мы еще не участвовали тогда, в рейды не ходили, а Толик, меж тем, получил медаль «За бз».

Тогда, в Союзе, и на афганцев, как выяснилось, разнарядки на награды сверху спускали.

— А кому, как не Артохину ее дать? Кто больше всех достоин, кто из вас заслужил? — толи оправдывался, толи объяснял нам комбатр, сильно смущаясь.

Обозлились мы тогда сильно: лучше б никому, чем за это. И обозвали ту медаль «За будь здоров».

Я НА ТАКСИ ЕДУ

Комбатра, двух взводных и еще троих со взвода разведки с осколочными ранениями отправили на вертушке в госпиталь в конце октября. В середине ноября, под командованием старшего офицера Сергеева, сильно потрепанная батарея вернулась из рейда. И, не заехав даже в расположение бригады, грязная, злая и голодная прямиком направилась в боевое охранение на заставу, менять танкистов.

Они нам обрадовались, как приказу о дембеле, будто уходят не в рейд, а в Союз! Дело в том, что танкистов, пока они стояли на заставе, заставили вкопать танки по башни в землю. Бедняги, это ж сколько они намудохались с этим каменистым грунтом! Едва завидев нас, их бронированные лошадки так рванули с позиций, что чуть не столкнули нашу запыленную колонну в арык.

Стоим на заставе, настроение мерзопакостное. А пока мы были в рейде, в бригаду привезли сборные щитовые деревянные домики. И из этих конструкторов там начали собирать одну большую избу – штаб бригады. Сергеев, чтобы нас растормошить, решил устроить из танкового капонира бункер. Сколько стройматериалов и как мы спионерили в бригаде с этого Кандагарского штабостроительства, нужно рассказывать отдельно, под водочку. Бункер получился на славу: перекрыт шифером поверх строевого бруса, изнутри обшит вагонкой, с окошком с форточкой и дверью с врезным замком. Взводные с Сергеевым три дня гулеванили – новоселье отмечали. Ну, а мы – по-старинке: при орудиях, на голых матрацах.

Через неделю к нам в батарею прислали двух молоденьких офицеров из Союза. Взводных значит. Ага, свеженькие такие, сияющие и надраенные – только из училища. Сергеев этих офицеров нам представил. Глядим мы на них и смех разбирает: все у них по уставу, строевым ходят, честь отдают, каблуками щелкают – «щеглы» одним словом. И мы их особо не жаловали. Служить им тут, в Афгане, как не крути – два года, пооботрутся, попроще станут, а там – видно будет. А они, инициативные такие оказались, с придумками – впрямь страсть!

— Батарея, строиться у центрального! — подал как-то команду один из них, покидая бункер.

И понеслось от орудия к орудию: «Батарея, строиться у центрального!» – репетуем, значит. Минут через десять батарея, одетая кто как и кто во что, нехотя выстроилась у центрального (третьего) орудия перед его ясные, как у юного тимуровца, очи. Литеха – весь подтянутый, портупеей перевязанный, просто красавец с обложки журнала «Советский воин». А перед ним – сорок разбойников в тапочках на босу ногу, кто в трусах, кто в лифчике. Он чуть не задохнулся от возмущения, но взял себя в руки и начал сыпать то ли предложения, то ли приказания:

— Товарищи! Я предлагаю обустроить еще один бункер для личного состава батареи, для вас значит. Что вам у орудий ютиться, на земле спать?

В это время, к стоящей в, так сказать, строю батарее, медленно плетется наш дембель – Дулуп Сергей Михайлович. Одет в короткое, по колено галифе (и где он его взял?) и майку. Дембельскую, значит, форму бережет. Если б рядом с Дулупом можно бы было поставить горьковского Челкаша, то последний выглядел бы как французский денди, воспетый еще Пушкиным. Гранатомет (свое штатное оружие) за ремень чуть ли не по пыли волочит. Автомат на длинном ремне за спиной по заднице стучит. Тапочки, выкроенные из кирзовых сапог, со ступней слетают. Идет, ноги заплетаются, спросонья его качает, аж заносит, как машину на вираже. Не торопится совершенно. Литеха с таким неуважением столкнулся впервые, а потому не смог смириться и, как подскочит на месте от возмущения командирского, будто в космос собрался стартануть:

— Дулуп, па-чему опаздываете? Вас одного батарея ждет! Бегом в строй!

А Дулуп, продолжая ловить ногами соскальзывающие тапочки, протягивает ему навстречу руку в объясняющем жесте и невозмутимо так произносит:

— Я на такси еду!

Батарея покатом легла от смеха.

Литеха открыл, было, рот, но так и остался с отвисшей челюстью, потому, что лишился речи, когда до него дошло, что не видать ему такси еще два года, как минимум.

А Дулуп, доехав наконец к нам, покинул свое такси и занял место в ухохатывающемся строю.

Наконец челюсть литехи преодолела земное притяжение и заняла исходное положение. Сообразив, что его дембель, как и космос, чрезвычайно далек от него, он по инерции своей мысли (далеко не космической скорости) продолжил:

— А в бункере настелем вам нары, свет проведем, красота...

— У меня дома – диван, люстра... — мечтательно глядя в небо, сладко-сладко произнес Дулуп.

Батарея чуть с ума не сошла от смеха. Строй рассыпался, как биллиардная пирамида после удара, все попадали, как шары в лузы и батарея как-то незаметно разбрелась по позициям.

ХЛЕБ

Странная это штука – человеческое восприятие. Восприятие сути происходящего. Сути одного и того же события, но поданного в чуть разном описании деталей.

Например – скажи или напиши «Не было хлеба» – и большая часть из тех, к кому это было обращено, даже не услышат эту фразу. А стоит произнести: «Буханку хлеба делили на сорок семь человек» – мало того, что запомнят, так станут при случае передавать ее другим, да еще со своими множественными комментариями.

Но ведь во втором случае хлеб все-таки был, а в первом – не было вовсе!

Вот и история о пяти хлебах вспоминается всеми, кто написал свои Евангелия; да и вообще попала в Новый Завет. Ну, накормил Иисус ими весь народ, но ведь и там хлеб все-таки был!

Значит – важно деление «чего-либо» с ближним, пусть и малого количества, а не отсутствие этого «чего-то»?

Да и сказано: «Не хлебом единым жив человек». Именно хлебом сказано, а не мясом или там – молоком.

И может тут все-таки дело в хлебе, а не в его разламывании – делении?

Так вот, на протяжении месяца, буханку хлеба в день мы делили на сорок семь человек.

Стоим на заставе. В бригаде только-только появилась своя хлебопекарня. За пекарей там – татары. Хлеборобы, блин...

Собрались мы на пару с одним пехотинцем – грузином, по имени Бадри на пекарню за хлебом. Вроде как в самоволку получилось, но на самом деле – это оставление боевых позиций в военное время. Считай – дезертиры мы. Вышли ночью, пока офицеры спят. Братва в курсе, куда мы направились и подстраховывают нас: подменяют и прикрывают.

До пекарни километров шесть. Дошли быстро. Перекидали в пекарне мешков сто муки с места на место. И получили в награду по буханке свежего, горячего белого хлеба. Идем назад уставшие, но довольные.

— Вах, какой хлеб горячий! — говорит Бадри, прижимая буханку к груди.

Я молчу.

— Слушай, — продолжает он, — пачему хлеб так вкусно пахнет?

Я молчу, потому что начал переживать о том – как там на позиции, все-таки я – замкомвзвод, мало ли чего.

А вокруг темно. Идем медленно, угадывая направление по вою шакалов – они у арыков падаль выискивают, ну и пьют есно.

— Ты что со своим хлебом будешь делать? — cпрашивает Бадри.

— Что – что? — отвечаю я. — Съем.

— Нэт, — мечтательно говорит Бадри, обрадовавшись завязывающемуся разговору. — А я приду к землякам и скажу: «Вот хлеб принес. Половина – вам, а половина сам съем».

Я молчу. Почему-то неудобно стало. Понятно – и я поделюсь. Но ведь я этого не сказал, не проговорил. А Бадри продолжает:

— Они обрадуются! Скажут: «Вах! Спасибо, биджо». Им будет приятно и мне харашо.

Спустились в пересохший арык. За ним – застава. Мне – наверх и я на позиции, а Бадри еще метров двести направо по арыку.

— Вай-вай-вай! Что я наделал! — громким театральным шепотом запричитал Бадри. — Я весь хлеб съел. Что я теперь землякам скажу? Как назад приду? Сержант, отдай мне свой хлеб, а?

И так просит – чуть ли не плачет. Отдал ему свою буханку.

— Диди мадлобат! — удаляясь восвояси произнес Бадри.

Я взобрался на берег арыка и, только сделал шаг – меня схватили под белые руки. Хорошо – свои. Мое отсутствие заметили. Батарея – поднята по тревоге. Меня сразу – к офицерам в палатку.

Уж как только меня не имели!

— Где был?

Я молчу. Отключился от внешнего мира – так проще. Вдруг слышу:

— Ты даже хлеба принести не смог!

Опана! Им и это известно? – А я тут молчу, как Зоя Космодемьянская.

В общем, на утро объявили мне пять суток ареста, отвезли в бригаду и посадили в яму – три на три и на три – это у нас «губа» такая.

Через сутки, утром слышу:

— Сержант, сержант!

Поднимаю голову вверх – Бадри. Лежит на пузе на краю ямы, улыбается и протягивает две буханки хлеба.

Часовой над ним:

— Э, земляк, давай скорее!

— Падажди, да! — разгорячено отвечает Бадри. — Видишь в гости к другу пришел, а ему савсем не харашо. Падажди, да?

И обращаясь ко мне:

— Ты гавари, биджо, что еще нада.

— Курева, — отвечаю.

Через час он приволок десять пачек «Охотничьих» и спичек. Это месячная иной раз, норма сигарет, которую нам выдавали.

Через два дня припер пять грелок браги. Мы, сидевшие в яме – напились и получили еще по трое суток.

Когда я освободился, он затащил меня к своим землякам и мы опять укушались брагой.

А сигаретами он снабжал меня до конца службы, потому что сам не курил. Вот и отдавал свое довольствие.

Забыл я его фамилию. Помню только, что сам он из Гегичконского района Грузии.

КОНЦЕРТ

Чтобы мы не заскучали и не стали вконец законченными анашистами (читай наркоманами), среди нас замполиты постоянно вели культурно-просветительскую работу. А в масштабе бригады – начпо тоже не отставал – кино нам крутил четыре раза в неделю. Хорошее кино – новое, а не «Ленин в Октябре», как обычно в Советской Армии. Мы были в курсе всех киноновинок страны и зарубежья.

Даже один раз, когда санитарно-почтовый самолет с кино и письмами на борту не долетел к нам, а забрав раненых в Шинданте, развернулся и улетел в Союз, нам из самого индийского консульства в Кандагаре привезли индийский недублированный боевик. Переводил фильм наш особист, сидя в кинобудке на базе шестьдесят шестого.

В общем, пеклись о нас. И однажды устроили нам сводный советско-афганский концерт.

Пригласили афганских студентов Кабульского института культуры (подумать только – это в их средневековье – институт культуры!) и окружной духовой оркестр Туркестанского военного округа под руководством целого генерал-майора.

Расстелили огромный кусок брезента на земле. Обильно, до луж, полили его водой – иначе на него босой ногой не встать – это все равно, что по углям ходить. Почему босыми ногами? – афганочки босыми на нем танцевали. А мы – расселись вокруг.

Во они танцевали! – те, кто сидел поближе были мокрые от брызг из этих самых луж, а остальные видели радугу из живописных нарядов танцовщиц (что наши цыгане) и, конечно, благодаря все тем же брызгам.

Во втором отделении подогнали задом друг к другу четыре «Урала», бок к боку с раскрытыми на них бортами. На образовавшуюся большую сцену взгромоздился оркестр с валторнами, разнокалиберными трубами и прочей «медью». Барабанщик, или как мы тогда говорили – ударник, там не поместился и расположился перед грузовиками. Дирижер взмахнул палочкой, и оркестр грянул «Не плачь девчонка».

Если первое отделение мы наблюдали живо, даже с некоторым любопытством, то второе – с первых же нот не восприняли и освистали. Бригада загалдела. Музыканты надували что есть силы щеки, но заглушить стройное скандирование бригады им не удавалось.

— Шки-ту-на! Шки-ту-на! — орали мы.

Дирижер растерянно посмотрел на начпо и опустил руки.

Начпо пожал плечами и беспомощно развел свои.

На помост живо взобрался Юрий Шкитун – ниже среднего роста с красивыми светлыми волнистыми волосами на голове. В руках гитара. Встал перед оркестром. Провел по струнам и объявил:

— Музыка Александры Пахмутовой, слова – мои.

Бригада одобрительно засвистела.

Шкитун запел:

Начпо – подполковник Плиев – довольно улыбался и, хоть и сидел внизу, свысока посматривал на стоящего вверху дирижера – генерал-майора.

Дальше – припев. Он получился хором – пела вся бригада.

Дирижер опять взмахнул палочкой и оркестр начал аккомпанировать, стараясь не заглушать гитару.

Теперь дирижер кинул через плечо строгий и вопросительный взгляд на начпо. Плиев сделал вид будто не заметил. Но генерал и этим удовольствовался.

И снова припев все вместе:

Бригада взвыла, заглушая звено взлетающих МИГ-21 с соседнего аэродрома.

Шкитун улыбался. Что-то говорил, но его не было слышно.

— Песня Кандагарских дембелей! — объявил Шкитун, но и это утонуло в нашем галдеже.

И тогда по всему расположению бригады понесся голос Высоцкого:

У дирижера очки на лоб полезли. Музыканты открыли рты. А Юрчик – давай наяривать:

Дирижер выронил палочку, полностью развернулся лицом к Юрику и оперся на стул. Если можно так сказать, то воздух в округе не сотрясал голос, а потрясал. Я не встречался с Высоцким, но, думаю, там было нечто схожее, да и посильнее конечно.

Дирижер, одетый в парадку, сел на стул и обливался потом. Но сдается мне не от жары, а от дрожи.

Мы верещали как полоумные. Так визжали битломаны при виде ливерпульской четверки, или сходят с ума современные фанаты «Ночных снайперов», когда на сцене появляется Арбенина.

В общем, Шкитун сорвал мероприятие и держал аудиторию три часа, но все остались довольны.

Вечером, слушая вражий голос из-за бугра – «Голос Америки», офицеры узнали о кончине Владимира Семеновича. Сообщили, понятно, нам.

Вышеописанный концерт состоялся 25 июля 1980 года, в день смерти Высоцкого.

ПАРОЛЬ

По территории всей бригады расставлены посты часовых: у штаба бригады, у батальонов и их штабов, у складов ГСМ и боеприпасов, у ПХД – наших столовых, у банно-прачечного пункта и т.д.

В общем, куда не ткнись – часовой с окриком: «Стой! Кто идет?» – и все... и не пройдешь. А идти тебе надо, а тебя – хорошо, если задержали, а если мордой – в грязь положили? И лежишь в ней, пока разводящий не придет. А он, зараза, как всегда не торопится.

И вот в итоге этих неудобств на заставах и в бригаде после некоторого времени ввели пароли. Чтобы часовые не орали, как полоумные: «Стой! Кто идет?», а вежливо спрашивали бы у проходящих пароль. То есть называли первую часть пароля и по правильному отзыву пропускали идущего или едущего мимо.

Для начала наши отцы-командиры решили, что пароль будет числовым. Это значит так: пароль, к примеру – «15», то есть часовой может назвать любое число до 15, «7» например. И если часовой назвал «7», то отзыв получается «8». То есть два эти числа при сложении должны дать в сумме 15.

Не получилось. Все часовые у нас, как правило, почему-то были родом из средней Азии или из солнечной Молдавии, а с арифметикой у них от рождения, как выяснилось позже, – туго.

И тогда наши отцы-командиры решили пойти часовым навстречу и придумали новый тип пароля – словесный. Первая его часть – это какой-нибудь город, а вторая – отзыв – оружие или часть оружия, начинающаяся на туже букву, что и город в первой части пароля.

 

Командир отделения связи Сашка Наметченко, назначенный в наряд помощником начальника караула, проводит инструктаж часового Кости Чувальского:

— Пароль на сегодня: «Запорожье – Затвор». Понял?

Молдаванин Чувальский в ответ хлопает длинными ресницами доверчивой бурёнки. В общем, ясно – не понял.

— Запорожье знаешь? — Наметченко начинает ему разжевывать. — Город такой.

Глаза Чувальского по-прежнему покрыты поволокой.

— Ну, я – оттуда родом, я там живу. Понял?

— Понял.

— А затвор знаешь?

Чувальский оживился и утвердительно замотал головой, как дрессированный слон, и в подтверждение того, что понял, похлопал по затвору своего штатного пулемета Калашникова.

— Так вот, назовешь «Запорожье» и, если услышишь в ответ «Затвор», – пропускай, свои значит. Понял?

— Понял.

Ушел Чувальский на пост к штабу бригады. В ночь ушел. В ночь, как всегда безлунную. А на дворе – февраль, холодно.

Через час – выстрел в центре бригады, у штаба.

— Что такое?!! — бегом туда на усиление.

Прибегают.

— Стой! Кто идет?! Пьянки!

— Чувальский, это я! Наметченко! Помначкар и разводящий! «Запорожье – Затвор», — и освещают себе лица фонариком.

— А, Наметченко! Проходи. Видишь, душмана поймал! Пароля не знает...

В пыли поодаль кто-то лежит молча, а потом как рявкнет – все аж подпрыгнули:

— Разводящий, мать твою! Что за обапл у тебя на посту стоит? Это я – зампотыл, — и, отряхиваясь, поднимается с земли. — Я ему: и «Запорожье», и «Затвор», а он мне заладил одно: пьянки да пьянки. Он что у тебя – алкоголик?! Вы что там, все перепились, суки?!! Убери с поста этого придурка!!!

Сменили Чувальского. Вернулись в караулку – в палатку.

— Чувальский! Ты что, Костя, пароль забыл?

— Нет, не забыл. Помню. У тебя, Наметченко – «Запорожье – Затвор».

— А пьянки какие-то тут причем?

— А у меня – «Пьянки – Пулемет» пароль.

— Какой такой пулемет, какие пьянки?

— У тебя – автомат, а у меня – пулемет. У тебя – Запорожье, а у меня – Пянки... Пянки – это мой город, и я – оттуда... А ты разве не знаешь?...

Через два дня

Приказ по бригаде

ШАХМАТИСТ

Вчера пришли с рейда.

Полдень. Зной. Послеобеденное время. Бригада – как вымерла: все куда-то попрятались от адова пекла нещадно палящего солнца и переваривают.

— А не пойти ли тебе на яму – искупнуться? — дергает меня Черт.

Пошел. Идти далеко – за кольцо боевого охранения, за заставы.

Кто-то столбом стоит чуть ли не посередине плаца. Что за идиот? Подхожу ближе – Серега Деманов – ботвинник местный.

— А не позвать ли тебе его с собой? — говорит мне Внутренний Голос.

— Серый, чё стоишь? Пошли купаться.

— Не-е... влом... спать пойду, — отвечает Черт серегиным голосом.

— Уговаривай, — не унимается Внутренний Голос.

Уговариваю – Серега отказывается. Иду один.

Прошел большую часть пути. Весь в предвкушении прохлады водной процедуры. Прохожу последнюю заставу.

— Таран! Ты почему здесь?

«Мать ити – комбатр! А ты почему здесь?» — думаю про себя.

— Так жарко, тащ капитан, на яму иду, по-быстренькому...

— Добро. Только по-быстренькому мотанись в бригаду, позови Деманова, — и стоит сам на пути. — Ага, и пусть шахматы прихватит... — дышит в меня комбатровским перегаром и смотрит маслеными глазками Черт...

Вернулся в бригаду и на яму больше не пошел.

ДЕМБЕЛЬСКАЯ РАБОТА

Июль. Порядка восьмидесяти дембелей, в ожидании дембельского самолета, стоят в аэропорту на самолетной рулежке под палящим солнцем. Все красавцы, как с показа новых моделей одежды. Одеты кто во что. Кто в парадке, кто в мабуте, кто в панаме, кто в пилотке.

У тех, кто обут в сапоги, сапоги одинаковые – все подбиты двойным, а то и тройным каблуками, заточенными под «венецианский каблучок».

А самолета все нет и нет уже который час. Никто не садится, чтоб костюмчик, то бишь форму, не измять. Так и топчутся в утомительном ожидании, обливаясь потом.

Поодаль, на стоянке – Ил-76ДТ, груженный наполовину говяжьими полутушками, а наполовину – ящиками с боеприпасами: патронами, снарядами и прочей взрывающейся и разрывающей убийственной дребеденью. 76-ой Ил только что прибыл из Союза.

Рядом – командир этого самого борта ругается с дежурным:

— Мне глубоко плевать, что у тебя нет людей! Мне через четыре часа нужно быть в Ташкенте. Если сию минуту не разгрузишь, оттартаю все назад, в Союз.

— Ну, пойми, все в рейде. У меня только караул. Подожди еще пару часиков – что-нибудь придумаем, — уговаривает дежурный.

— А это кто, не люди у тебя, что ли? — показывает рукой летчик на толпу дембелей.

— Это – боль головная! Избавиться не могу. Дембеля. Их кормить через два часа надо, а у меня в разнарядке их нет. Они меня через эти два часа самого сожрут. Почтово-транспортный борт за ними не пришел. В Шинданте взял раненых и ушел назад, в Союз.

Летчик конец фразы уже дослушивал на ходу.

— Здорово, дембеля! — как мог более дружелюбно обратился летчик к изнывающей толпе. — Что стоим?

— Борт дембельский ждем.

— Не дождетесь. В Союз он ушел из Шинданта.

— Мужики, дембель в опасности! — пронеслось над толпой.

— А мой борт вам подойдет? — Закинул удочку летчик. — Правда, груженный я. Разгрузить надо...

— А в Союз отвезешь?

— В Ташкент. В лучшем виде!

Толпа дембелей загудела и без команды стала раздеваться.

Через минуту, кто в трусах, а кто в плавках, словно муравьи, дембеля облепили 76-й Ил. Проникли в его чрево. Мелькают загорелые спины. Словно по муравьиной дорожке, как по волнам, из самолета плывут сначала ящики, а чуть позже – полутушки.

Все складывается тут же, на бетонку, под жестокие лучи солнца.

Неизвестно кто пригнал водовозку. Дембеля уже моются под толстой струей воды. А потом – кто одевается и – в самолет, а кто все так же в трусах и с одеждой под мышкой – туда же – в его чрево.

Дежурный отчаянно махал руками, когда взвыли турбины.

Тыкал ручонками в оттаивающее мясо на бетонке, пока самолет выруливал на взлет.

До хрипоты кричал, пока 76-ой набирал высоту.

Но так и остался стоять на бетонке с открытым ртом у мясной кучи.

Продолжение следует...

© Артур Прот virazh@bk.ru