Где плескалась речная быстрина,
С полудикой природой „на ты“
Проживала с ним внучка Христина –
Изумительной красоты.

Хорошела, входила в зрелость,
Знала травы, цветы наизусть,
Все имела: и скромность, и смелость,
Озорство и невнятную грусть.

Все в округе ее уважали,
Бабы с нею держали совет,
Парубки даже шапки снимали
И глядели растерянно вслед.

Но ее заманить в свои сети
Не посмел ни один рыбак,
А в слободке Христину приметил
Богатей по прозванью Буряк.

Снизошел, обратил внимание, –
Захотелось увидеть впредь…
И закралось, зажглось желание
Этой прелестью завладеть.

Для Христины все было – как было,
Не ценила своей красоты,
Но зато все в природе любила:
Лес, реку и конечно цветы.

И однажды, легко и просто
В лучезарный июньский день
Поплыла погулять на остров
В поднебесную голубень.

В воду столкнула лодейку,
В руки весло взяла
И, даже не сев на скамейку,
К острову подгребла.

Меж камней поднялась на гору,
Отгоняя назойливых мух,
А над травами в эту пору
Разливался медовый дух.

Все под солнцем дышало и млело,
И кукушка куда-то звала…
А Христина в цветах сидела
И венок из ромашек плела.

Вдруг заметила тень в сторонке
И пред ней, неожиданно так,
Появился красивый и робкий
Молодой незнакомый рыбак.

Он глядел на нее несмело –
Так глядят только в лица богам.
Христя встала и тоже глядела,
И венок уронила к ногам…

Так сплелись на цветущей полянке
По вине все того же венка
Две любви: синеглазой смуглянки
И несмелого рыбака.

Жил Андрей одиноко у балки
Чуть южнее от северных скал
С той поры, как в разгаре рыбалки
На порогах отца потерял.

Христина от деда скрывать не стала,
Что дружка для себя обрела:
Мол, на острове как-то гуляла,
Из цветочков его сплела.

Дед той вести не удивился, –
Неизбежно ее ожидал.
Коль у внучки дружок появился,
С оговоркой согласие дал.

— Вот получше его узнаем,
Прежде ты, ну, а там – и я.
И, как водится, свадьбу сыграем…
Так и будет, душа моя!

От скалистого берега острова
До Христины не больше версты,
Только бегать туда непросто –
Из любви не построишь мосты.

Но влюбленные приспособились:
Выходили на берег реки
И в час сумерек – так условились –
Зажигали свои огоньки.

Объяснялись условными знаками
Из движений своих огней
Влево, вправо, кругами, взмахами,
Понятными только ему и ей.

Как-то, ближе к исходу лета,
На скале в обусловленный срок
Свой привычный источник света
Для любимой Андрей зажег.

В отдаленьи – журчанье быстрины,
Рядом – шепчет о скалы река…
Только вот от его Христины
Нет ответного огонька.

Ноют за день уставшие ноги.
Что подумать, о чем и о ком?
И неясное чувство тревоги
Охватило его холодком…

Хмурым утром, когда нездоровый
Дед Егор провожал земляка,
К ним на хутор приехал дворовый
От известного всем Буряка.

— Мой хозяин зело занедужил, –
В груди будто жженье и гнет.
От Христины совет ему нужен,
Может, травки какой подберет?

И отзывчивая Христина,
Всем желающая добра,
Травки лечащей прихватила
И отъехала с ним со двора.

Но зачем-то – дорогой окружной,
Стороной, где народа нет.
И, к тому же, безвредный „Хорунжий“
Долго лаял повозке вслед.

Слыл больной нездоровой славой.
Христя слышала от людей,
Что Буряк тот – упрямого нрава
И отъявленный лиходей.

Но он встретил ее с поклоном,
Изъяснялся ни как-нибудь
И с заметно притворным стоном
Все хватался рукой за грудь.

— Не могу я с хворобой справиться,
Никаких лекарей не хочу…
Полечи меня, Христя, красавица.
За усердье – озолочу!

И еще говорил про старанье,
Про сердечный девический дар…
А Христина пошла в поварню
Из мелиссы готовить отвар.

Принесла, подала, сказала:
— Вот – питье, оно лечит грудь.
И пошла, а в дверях два амбала
Преградили Христине путь.

И опять затворили двери,
И остались стоять за дверьми.
— Да у вас там… какие-то звери…
— Ты, Христина, меня пойми:

Я вдовец и мне так одиноко… —
Тут хозяин слезу пустил, —
Жизнь обходит меня жестоко… —
И с пристрастием зачастил:

— Будет, Христя, любовь меж нами…
Я влиятелен и богат… –
Будь хозяйкой, владей табунами,
Мой бесценный, божественный клад!

Будешь жить у меня царицей,
Афродите небесной подстать…
Я готов на тебя молиться
И пушинки с тебя сдувать!

А твой дед до скончания века
Будет жить без труда и забот:
Я приставлю к нему человека
Охранять от житейских невзгод.

Сжалься, любая, надо мною,
Озари мои мрачные дни,
Оживи своей юной любовью
Пустоту моей бренной ладьи…

Говорил он, припав на колени,
Вытирая платком глаза,
Часто взглядывая в смятеньи
На иконные образа.

А Христина, расправив плечи,
Громко, смело и свысока
Искрометной ответной речью
Огорошила Буряка:

— Не нужны мне твои поклоны.
И в царицы я не гожусь.
Если – грешен, молись на иконы.
От пушинок сама отряхнусь.

Не плети, господин, небылицы.
У тебя в провиденьях – провал.
Ты молился уже двум царицам
И, наверно, пушинки сдувал!

Ты во всю свою наглую силу
Так же лгал, притворялся и льстил,
Только первую – сдул в могилу,
А вторую – по миру пустил.

На коленях ты ищешь третью.
Все старанья твои – ни в грош!
При твоем-то плешиволетии
На коленках штаны протрешь!…

… Пряча взгляд от девичьего взора,
Богатей поднимался с колен.
От такого стыда и позора
Вся любовь превратилась в тлен,

Расползлась, растворилась в злобе,
Испоганила весь аппетит…
Он заносчивой этой зазнобе
Наглой выходки не простит.

Проскрипел сапогами по горнице
И, не глядя прислуге в глаза,
Так, чтоб слышала девка-негодница,
С раздражением приказал:

— Поручаю тебе, Ермила…
Как проедешь заброшенный скит, –
Возле Конской реки есть могила,
А на ней камень-баба стоит.

Увезите туда, далече,
Эту дерзкую девку, притом, –
Привяжите ее покрепче
К этой бабе ременным жгутом.

Для чего? Я скажу, не скрою, –
Пастухи у меня не врут, –
Завтра утром там малой ордою
От Донца людоловы пройдут.

Там другого не будет хода,
Ведь Мурза – он с полоном идет,
Поспешает до Конского брода
И могилу не обойдет.

Заберет он и нашу царицу,
Обменяет на медный дирхем.
Может где-то она и сгодится
Острозадому турку в гарем.

Погоняйте сейчас же и тайно.
Вам дорога знакома зело…
Не прознало бы только случайно
Никакое людское мурло.

Тут Христина окно разбила
И – в окошко! – Что было сил!
Но огромный слуга Ермила
Ее ручищами ухватил.

— Церемониться с ней негоже:
Руки свяжете ремешком,
Завернете царицу в рогожу
И прикроете сверху мешком.

И никто про нее не узнает…
Дворовым указанье дано:
Если кто про Христину спытает, –
Мол, на хутор ушла давно.

А в саду под разбитым окошком
Затаился в цветении роз
Добрый парень – табунщик Ерошка,
Тот, что весть о татарах привез.

Были слухи туманные, бранные
Про помещичий беспредел,
А сегодня, почуяв неладное,
Все подслушал и подглядел.

Видел, как второпях запрягали,
Слышал выкрики из узла,
Как рогожу на бричку клали
Два усердных пособника зла.

Зло исходит всегда от богатства,
А Ермилам – людей устрашать.
А Ерошки по коням садятся,
Чтобы этому злу помешать.

И рысцой на своем любимом
Смело выехал из ворот,
Но сначала проехал мимо
Той тропинки, что в хутор ведет,

И, отъехав от лишнего взгляда,
Он затем, подхлестнув коня,
Развернулся, куда ему надо,
Под зловещим событием дня.

А на хуторе тоже тревога.
«Вечереет, а внучки все нет…» —
От подворья глядит на дорогу,
Ждет Христину встревоженный дед.

Вскоре к хате подъехал Ерошка
Сообщить про коварный итог,
Поприветствовал деда немножко,
Только правду поведать не смог.

Что-то там сочинял, приукрашивал,
Всю беду утаил пока,
Второпях об Андрее расспрашивал,
Чтоб скорее найти рыбака.

Дед не знал, где Андрей проживает,
Но советовал, чтобы искал
Только там, где Христина бывает, –
Наверху, возле северных скал.

За Славутичем солнце садилось.
И бессонная ночь впереди…
Старый чувствовал, – что-то случилось,
И по внучке заныло в груди.

Мы Андрея в смятеньи оставили
С безответно зажженным огнем,
Одиноко стоящим над скалами, –
Здесь с Ерошкой его и сведем.

— Ты Андрей?… Я – от деда из хутора.
Не хотел бы тебя огорчать…
Дело худо, Андрей, и… в общем…
Надо Христю твою выручать!

Не успел Андрей и опомниться,
И развеять свои миражи,
Как Ерошка про нашу невольницу
Всю историю изложил.

— А ты кто? — сорвалось у Андрея, —
И могу ли тебе доверять?
— Побрататься еще успеем,
Надо дело проковырять!…

Торопились они сверх предела
К той могиле, куда их влекло…
Но пока „ковыряли дело“,
Время заполночь утекло.

И теперь вот, в ночи тревожной
Устремились, надежду храня,
Как попало, по бездорожью
Два наездника, три коня…

Выбирают, где путь покороче,
И спешат к той безлюдной дали,
Где Христину в начале ночи
На могилу заволокли.

В вековечных, как ржа, изъянах
Возвышается монолит –
Средь веками не мятых бурьянов
Половецкая баба стоит.

К бабе каменной, вместе с рогожей,
Будто в диком, кошмарном сне,
„Афродиту“ две наглые рожи
Привязали спиной к спине

И умчались. Их ночь поглотила,
Отделила глухой стеной…
И Христину тоска охватила
Оглушающей тишиной.

Небо давит наплывшими хмарами
На кромешную темноту.
Кто узнает! Какими чарами!
Как ей трудно… невмоготу!

Нос щекочет бурьян запыленный,
Невозможно рукой шевельнуть…
А натянутый жгут ременный
Жмет и давит девичью грудь,

Угнетает при вздохе каждом…
Как избавиться от беды?!
И к тому же терзает жажда:
Знойный день и – ни капли воды.

А кругом – ни души. И ничто не качнется.
И минуты, как годы, уходят во мрак.
И все кажется: кто-то в бурьяне крадется…
Видно жертву почуял ночной вурдалак.

Темнота, темнота обступила, сжимает!
Сомкнула пространство черная жуть.
И уже тошнота к голове подступает,
И невозможно ремни растянуть.

«Защити, помоги мне, родная природа!
Пробуди во мне смелость, что с детства дала». —
И, тряхнув головой, дочь казацкого рода
Предпоследние силы в себе собрала.

И закрыла глаза, и тревоги не стало.
Все куда-то ушло, далеко-далеко.
До сознанья дошло, что смертельно устала,
И бороться с собой нелегко.

В дебрях памяти что-то блеснуло, –
Может детские светлые дни…
Так в мученьях она и уснула,
Свесив голову на ремни.

По раздолью Муравского шляха,
Неизменно „людской грозой“,
Возвращались, по воле Аллаха,
Людоловы с Иршан-Мурзой.

Лихо гнали ясырь канчуками.
Под рукой – ятаган и колчан.
Но с награбленными тюками
Пробирались тайком – по ночам.

И особенно тут – за порогами,
Где опасно ступать ногой.
При ходьбе с воровскими итогами
Здесь ордынцы теряли покой.

Но в то лето в Сечи запорожской
Оставалось пятьсот казаков.
Остальное казацкое войско
Наседало на крепость Азов.

Тут ордынцы не усидели,
Кинулись грабить и разорять,
Возвращались на нервном пределе:
Как бы прибыль не потерять.

И Мурза повелел, при этом, –
Чтоб не встретить какой беды,
Перебраться еще до рассвета
На ту сторону Конской воды.

И шесть сотен к набегам приученных,
Где им ведом и стон и крик,
Подгоняя плененных измученных,
По бурьянам пошли напрямик.

С проясненьем луна всходила,
Соблюдая свой тихий нрав,
Изукрасила степь, оживила,
Выплыв медью из диких трав.

А Христине приснились ромашки
И лазурное небо над ней.
Над ромашками, в белой рубашке
Ей навстречу бежит Андрей.

Он торопится, спотыкается,
Тянет руки ее обнять,
Только сам от нее удаляется,
Что кричит – невозможно понять.

Вместо голоса – топот гулкий
И какие-то лошади ржут…
Нарастающий ужас жуткий,
Пауки по ромашкам ползут.

И под темными облаками
Нудно ноет тревожный набат,
Баба каменными руками
Ухватила Христину в обхват.

И не баба уже… а Ермила
Хочет туже ремни затянуть
И ручищами этот громила
Властно щупает девичью грудь,

Грубо дергает за волосья, –
Омерзительный изувер, –
И талдычит многоголосьем:
«Кыз дюльвер, кыз дюльвер…»

И она, наконец, проснулась,
И с испугом открыла глаза,
Все припомнила, ужаснулась:
Перед нею стоял Мурза,

Два ордынца ее держали,
Извлеченную из ремней.
Только к бранцам вязать не стали –
Изумленный Мурза не велел.

— Двум аскерам от девки – ни шагу!
Охраняйте ее от беды,
Поместите в мою колымагу,
Напоите и дайте еды.

И ушли, торопясь, как нагрянули,
И Христину с собой увезли,
А за ними лишь пыль над бурьянами
Да измятые ковыли.

Но в еще не исчезнувшей пыли,
Разогретые до огня,
Прискакали к Безщасной могиле
Два наездника, три коня.

И скорее – наверх! к изваянью!
Сквозь бурьян, к этой бабе, к ней!
Ну а там… под Ерошкиной бранью
Лишь лежали обрезки ремней.

И Ерошка ругался злобно:
— Как я мог угодить впросак!
Ну, Мурза!… Ах ты старая кобра!
Я устрою тебе кавардак!

Удрученный Андрей этой ранью
Никого и ни что не бранил,
Головой прислонился к камню –
По любимой слезу уронил.

На востоке заря заалела,
А вдали, за речной косой
Пыль степная стояла и млела
Розовеющей полосой.

Там, в объятьях татарского стана,
Уготован Христине кисмет,
Но глядят на заречье с кургана
Наши хлопцы и держат совет.

— Там сейчас у них „мертвая зона“
С сильной стражею потайной,
От такого ночного прогона
Не разбудит ни дождь, ни зной.

— Может, нам попытаться все же,
В эту зону проникнуть тайком…
Вот бы, как-то, в татарской одеже…
Этот способ тебе не знаком?

— Нет, Андрей, рисковать не будем.
Так удачи с тобой не найдем:
И невесту твою не добудем,
И бессмысленно пропадем.

От ордынской цепной паутины
Не спасет этот мелкий обман.
Да и кроме твоей Христины
Там десятки плененных славян.

Их ловили, хватали арканами,
Чтобы было, чем торговать…
Как отбить их, какими обманами, –
Это надо обмозговать.

Хоть во рту больше суток ни крошки
И не спавший, уставший от дел,
Но в мозгу у проныры Ерошки
План спасенья уже созрел.

— Нам, Андрей, возвращаться надо,
Время даром нельзя терять,
Потому как разбойничье стадо
За Утлюки нельзя упускать.

А в заречном ордынском стане
По бурьянам, и там и тут,
Устрашающий храп нарастает,
Даже кони почти не ржут,

Лишь измученным бранцам не спится.
Вид у хлопцев угрюмый и злой,
У девчат на заплаканных лицах
Пыль, размазанная слезой.

Страшно думать о том, что утратили…
Им, оторванным от родных,
Отлученным от дома, от матери,
Жить рабами в державах иных!

Охраняют плененных урусов
С предвкушением дележа,
Как посланники жадных улусов, –
Сверхусердные сторожа.

В колымаге, закрытой холстиной,
Есть возможность сидеть и лежать.
Там в углу затаилась Христина,
Думу думает, как убежать.

«…Полечу я к Андрею птицей,
Ланью к дедушке поскачу,
На усадьбу ворвусь волчицей
К ненавистному богачу…»

Тут прозорливым глазом узким
Заглянул в колымагу Мурза, –
Почему-то подумал по-русски,
Округляя, при этом, глаза:

«Е-е-е, какой этот девка красивый!
Только мне он теперь ни к чему…
Девка гордый и урусливый, –
Моя знает цена ему!…»

Дальше мыслил уже по-татарски:
«Обижать я себя не привык…
За ее неземные ласки
Можно брать неземной агарлык!

Ну, а если мой хан узнает,
Что красавицу утаил…
Он меня с кизяком смешает,
Что к нему не определил…

Я ее в аксамит одену
Ну и – в Кафу скорей, на базар!
Отхвачу золотую цену… –
Так и будет… Аллах Акбар!»

Наши хлопцы на хутор примчались
Хоть какой-то часок поспать.
Только, все же, о главной печали –
О Христине – пришлось рассказать.

Как могли, убеждали деда,
Что Христину они спасут,
И Ерошка ему поведал,
Как устроит Мурзе самосуд.

— Да, конечно! Чего уж проще! —
Дед с издевкой на это сказал.
Он знавал татарву наощупь,
Да и турка рукой осязал…

Вспомнил он крымчаков и Мурзу из Солхата;
Как село обложили со всех сторон,
Как секли стариков, поджигали хаты,
Малолетних детишек бросали в огонь…

Как вязали ясырь в ярмовые снасти,
Как рубили юнцов при попытке сбежать…
Там геройски погибла Настя –
Молодая крестьянка – Христины мать.

Вспомнил, как казаки влетели
Жаркой страстью в огонь и дым,
Как погиб в этой жуткой метели
Муж Настасьи – единственный сын!

Он сражен был стрелой-колючкой
На глазах у отца, на скаку… –
Так осталась грудная внучка
Поседевшему, враз, казаку…

А теперь, вот, Христина тоже… –
Дед держался рукой за грудь.
— Поспешайте, вам Сечь поможет…
Дай вам Боже Христину вернуть!

И тут старому стало плохо.
Уложили больного в кровать.
И Андрею сказал Ероха:
— Ты останешься… врачевать.

Это надо во имя Христины,
Возле деда пока держись.
Паукам расставлять паутины,
Ну а нам – прорываться в жизнь.

И воскликнул Андрей в смятеньи:
— Что же это! Да как же так!?
Но обмяк и притих в смиреньи.
— Это все кровопивец Буряк!

Богачи наглой силой кичатся,
Но, чтоб в подлости их унять,
Иногда ведь пожары случаются…
От чего – невозможно понять.

Крымчакам поспешать невозможно, –
Отягчает их пеший полон.
Прут ночами по бездорожью,
Полагаясь на хитрый заслон.

У Мурзы ничего не убудет, –
Не упустит того, что урвал…
— У него перед ханщиной будет
На Утлюках последний привал?…

— Вот! А мы его там и достанем,
Неожиданно так долбанем,
Что Мурзу без штанов оставим
И людское добро вернем.

Правда, с Сечью не так все просто:
Как-то надо поднять казаков… –
Там ведь тоже народец пестрый,
И живут не без сорняков.

И Ерошка куда-то смотался,
Что-то где-то уже достал,
С кем-то быстренько столковался
И в затеях уверенней стал.

На задворках уже стемнело,
Но Ерошка к ночам привык:
— Ну, Андрюха, пора – за дело.
Время ехать на Чертомлык.

У меня есть задумка-отрада:
На попутной дорожке, слегка,
Удостоить вниманием надо
Добродетеля Буряка.

А потом поспешить к Протолче,
Так, чтоб вовремя угадать, –
Там меня где-то ближе к полночи
Будут хлопцы надежные ждать.

И друзья обнялись, прощаясь,
И Ерошка, вскочив на коня,
Растворился во тьме, чертыхаясь:
— Если что, поминайте меня!

Вот – бывают такие лица,
Будто этого только и ждут, –
Если с кем-то беда случится,
Бескорыстно на помощь идут.

Они есть на Руси Великой,
Они были во все времена!
Но в плеяде немноголикой
Забываются их имена.

Таковым был и наш Ероха:
Ловкий табунщик – аргат,
Сирота, для злодеев – пройдоха,
Добрым людям – товарищ и брат.

А Андрей был несмел и застенчив.
Всех любя, притягательно свой,
Дружелюбен, но скуп на речи,
Работящий и деловой.

Он сейчас деду грудь растирает
И готовит из травки отвар,
Но больному никак не легчает,
А напротив – усилился жар.

Лекарь утром к нему приедет,
Но больной и не ест, и не пьет,
Все о чем-то невнятно бредит
И все время Христину зовет.

А к полуночи приступ злосчастный
Враз по сердцу огнем полоснул.
Так, измученный, он и скончался –
Бывший славный казак-есаул.

В это время в садах за слободкой
В клубах дыма метался жар, –
Там в усадьбе и хватко и ходко
Полыхал неуемный пожар…

Через день, на краю погоста,
Ближе к скалам, где плещет река,
Хоронили почетно и просто
Всеми чтимого старика.

И никто не узнал причины
В похоронную канитель
Об отсутствии внучки Христины
В этот скорбный прощальный день.

А под вечер пришли к могиле
Три приятеля-старичка.
Возле свечки горилку пили
Из казацкого корячка.

Андрей торопился на остров.
Вот настал и его черед:
«За хозяйством Христины присмотрят
Их соседи – надежный народ.

Надо мчаться туда, где Ерошка!» —
Сгоряча прихватил коня,
А потом поостыл немножко:
«Кто и где ожидают меня?!

Ах, какая досадная жалость!
Мне б с мечом за Христиной скакать,
А досталась великая малость –
Только ветра в степи искать!

Это мне бы гореть в разборках,
Где Ероха рискует собой,
А не млеть в стороне, на задворках
С затаенной своей мечтой…

Все, конечно, уже свершилось
И нет смысла себе досаждать,
А, надеясь на божью милость,
Заниматься делами и ждать!»

Переправившись вброд на Протолче,
Без намерений там отдохнуть
Верховые к исходу ночи
Одолели внушительный путь.

И когда над речным протоком
Поутру растекался зной,
Гарцевали к намеченным срокам
Возле коша, под самой стеной.

Хлопцы эти сдружились в аргатах:
Ерошка, Данила, Прокоп и Матвей.
У троих даже не было собственной хаты
И родни не имели своей.

…Чертомлыкская Сечь встревожена,
На майдан собирают народ:
Там призывно и настороженно
Бравый довбыш в литавры бьет.

Сечевую казацкую раду
Объявил наказной атаман,
Чтоб просить войсковую громаду
Поспешать на Утлюкский лиман.

— Наши братья радеют в бореньях –
Да воздастся им честь по делам.
Вы, орлы, засиделись в куренях, –
Не пора ли размяться и вам!

Вы, казацкие ястребы, радуйтесь!
Мимо Хортицы, словно гюрза,
По бурьянам, ночами крадучись,
Проползает Иршан-Мурза.

Пробирается он с награбленным,
Гонит в рабство девчат и юнцов…
Мы обязаны действовать праведно, –
По обычаю наших отцов.

К нам от Хортицы хлопцы примчались,
А вернее сказать – от орды, –
С крымчаками в степи повстречались,
Шли за ними до Конской воды.

И проведали все неплохо,
И Мурзе напустили туман…
Но о том вам расскажет Ероха, –
Он у них – ватажной атаман.

И Ерошка поведал раде
Все, что видел и что узнал,
Когда скрытно и сбоку и сзади
К людоловам ужом подползал.

Под конец, рассказав о Христине,
Он смахнул со щеки слезу
И громада, доверившись истине,
Закричала: «Идем на Мурзу!»

Булавой утвердили решенье
Под раскатистый грохот литавр,
Огласились распоряженья
Перед выходом на татар.

На майдане утихли говоры,
Казаки второпях разошлись.
Рано утром объявлены сборы, –
Уж такая казацкая жизнь.

Есаул до темна в приднепровье
Отослал пятерых гонцов
Поднимать по семейным подворьям
Из казацкой среды удальцов.

Наши хлопцы с предельной усталостью
Крепко спали на теплой траве:
Только с бодрой, осознанной яростью
Можно смело идти к татарве.

Жизнь диктует: всего понемножку.
На майдане разносится гул…
Рано утром друзей и Ерошку
Разбудил войсковой „асавул“:

— Время, хлопцы! Выходим немедля,
Поп Савутий кончает обряд.
Ваши кони уже оседланы,
Становитесь со всеми в ряд.

И опять громыхают литавры, –
Уж такой на Сечи обиход.
Второпях, – ох уж эти татары! –
Запорожцы уходят в поход.

По пути, в приднепровской долине,
Отлучась от семейных оков,
К ним примкнули казацкие сидни –
Сотня крепких в седле казаков.

И шесть сотен казацкого воинства,
Не имея иных путей,
С чувством праведного достоинства
Устремились в стихию степей.

Шли по летникам, по бездорожью,
Через заросли прямиком
И, чем дальше, тем осторожней,
Пробирались почти тайком.

По ложбинам вдали стелились
Из кустарников кружева.
Под ногами коней суетились
Стрепеты, дрофы, тетерева.

Разбегались лисицы и волки,
Козы, олени и барсуки,
И пугались, и прятались в норки
Ласки, кролики и хорьки…

Этот день торопливый и жаркий
Алым сполохом догорал
И в заросшей дремучей балке
Освятили желанный привал.

Освятил его попик Трясила,
Воду в ручье осенил крестом, –
Может и вправду нечистая сила
Затаилась под каждым кустом!

Временный кош обустроился скоро.
Малую раду собрал атаман.
Все основное решили без спора
И утвердили приемлемый план.

Над млеющей степью ночь воцарилась.
Спят обитатели бивуака…
Все предназначилось, все повторилось
Так, как и было во все века.

Мерцали из вечности звезд мириады,
Земля излучала покой и тепло,
Фыркали кони, звенели цикады,
Дремали бурьяны и время текло.

В четвертом часу, отдохнувши немножко,
Ватага разведчиков вышла вперед.
Старшим назначенный был Ерошка, –
Знали, что этот не подведет.

И, к тому же, в его двадцатке
Были посланы два казака:
Даже при страже эти ребятки
Любому султану почешут бока.

Как говорил куренной Захопыла:
— Даю тебе хлопцев хитрей сатаны –
Это Петро Нетуды-кобыла
И рыжий Евсей Неотдай-штаны.

Заданье лазутчикам было такое:
Выйти повыше на первый Утлюк,
На полверсты, разделившись по трое,
Согласно движенью смещаться на юг.

При появленьи татарских дозоров
Срочно до коша послать гонца
И, принимая ордынский норов,
Надежно таясь, наблюдать до конца.

Тихий восход над степным покоем
Розовым тронул ковыль-траву.
Задумчивость вод с камышовым застоем –
Словно как живопись наяву…

Скрытно сидят над утлюкской долиной,
Зорко впиваясь глазами в даль,
Лазутчики – хлопцы Ерошка с Данилой.
И млеет вдали позывная вуаль.

Данила прилег в ковылях на спину, –
Любил он в степи полежать на спине, –
Лазурное небо глазами окинул
И растворился в его глубине.

Любил и безбрежные синие дали,
Сокрытие тайн неизведанных мест,
Которые с детства манили и звали
Даже в доступных просторах окрест.

Но вот показались две серые точки.
Ерошка схватил смотровую трубу:
— Двое на конях, в казацкой одежке…
Нашли дураков! Раскатали губу!

А дальше, на фоне лазоревой дымки
Ерошка узнал характерный след.
И все стало ясно: по этой долинке
Идут людоловы, – сомнений нет.

— Ну, что там вдали? — приподнялся Данила.
— Там, друг мой, для крымцев – начало конца.
Плывет к нам, Данила, нечистая сила…
Ползи к вестовым, высылай гонца!

Данила готов – для того и разведка,
Уполз, не нарушив покоя глуши.
Не хрустнул сучок и не дрогнула ветка,
Все тихо и будто вокруг – ни души!

Те двое на конях, – в казацкой одеже,
Подъехали ближе, глядят за Утлюк,
А дальше - на склоне, такие же тоже
Стоят сторожа по цепи в полукруг.

Всю местность среди камышей великанов
Ерошка осматривал, запоминал,
Татарское войско в шестьсот ятаганов
Устроится здесь на короткий привал.

Исполнив заданье, вернулся Данила –
Ему в осторожности нет цены.
Сюда же приполз Нетуды-кобыла,
А с ним и Евсей Неотдай-штаны.

А с севера гулкая зыбь подступала –
Уставшая злобная масса людей.
Как будто исчадие ада упало:
И стоны, и крики, и храп лошадей.

Передние конники остановились,
Из седел устало сползают в ковыль.
Пешие бранцы на землю свалились
И сразу уснули, глотая пыль.

Ах, как хочется пленных скорее утешить…
Только спятиться надо немного на юг:
Вот уж трое охранников пеших
Идут в камыши, переходят Утлюк.

Казакам здесь запомнить бы главное надо:
По возможности броды, подходы, лазы
Там, где в центре у речки стоит колымага,
Рядом с нею – шатер Мурзы.

И друзья, отступив незаметно и скрытно,
Отыскали в бурьяне такую гряду,
От которой шатер, да и лагерь весь видно,
И охранники ближние все на виду.

— Все вниманье ордынскому стану!
От гряды – никому, никуда, ни на шаг!
Ну, а я на часок отлучусь к атаману
Доложить обо всем и узнать, что и как.

И Ерошка растаял в бурьяне,
Ловкой ящеркой сполз в ложок,
Ну а там – за кустарником дальним
Лишь верста да еще прыжок.

Снова – кош полевой и рада.
Атаман оглашает наказ:
— Дорогие браты, громада!
Наступает решающий час!

Двести лет нашу землю терзает
Неуемный разбойничий род
И нередко от нас ускользает
Безнаказанно в свой огород.

Вот и сейчас на речную излучину,
Окруженную камышом,
От разбоев уставший, измученный
Людолов подремать зашел.

Он и прячется, и сторонится,
Но имеет до сотни солдат,
А в пятьсот ятаганов конницей
Прикрывает свой старый зад.

Он расставил вокруг дозоры –
Все зависит от глаз и ушей.
Значит, скоро уснут все воры,
Уповая на сторожей.

Пощекочем татарского друга –
Пусть запомнит он наш коготок!…
Казакам – охватить лагерь с юга,
Да и – с запада на восток.

А затем, лошадей оставить,
Лишнего ничего не брать,
Лишь оружие к бою направить,
Невидимками подступать.

Также скрытно, без лишнего зуда,
И при помощи только ножей,
Не надеясь на божье чудо,
Осторожно убрать сторожей.

После этого с дымным сигналом
Мы наносим ордынцам урон:
В тишине сокрушительным валом
Нападаем со всех сторон.

Десятник Журба – лошадей отстраняет,
Люди Сыча – на охранцев идут,
Ерошкина бурса – Мурзу пленяет,
Все остальные – ордынцев бьют.

Вперед, казаки, на святое раденье!
Шабли, пиштоли и копья – при вас.
Несите невольникам освобожденье
Так же, как деды радели не раз.

И Ерошка, когда возвратился в засаду,
Ударную бурсу собрал за грядой
И даже провел торопливую раду
Совместно с походной казацкой едой.

Но, скрываясь в бурьяне, никто не закуривал:
Чтобы хлопцам ослабить курительный зуд,
Глядя в небо, Прокоп увлеченно придумывал,
Как бы хлестче устроить Мурзе самосуд.

Вскоре к бурсе явился посыльный:
— Кончайте, степные орлы, загорать.
Крымчаки уже сном обессилены, –
Пора сторожей убирать.

Степь дышала покоем, свободой и лаской, –
Так казалось под ширью небес…
Но „степные орлы“ совершали с опаской
Над долиной реки неизбежный процесс.

Лето кончалось, сухое и жаркое.
В лагере – зной, а над лагерем – смог.
В солнечном свете – зрелище жалкое –
Множество в кровь исцарапанных ног.

Спят подневольные в связках ременных, –
Боль матерей и утрата отцов, –
Десятки голодных, в пути изнуренных,
Захваченных русских девчат и юнцов.

Их охраняет с особым усердьем
Группа крепких солдат – янычар.
На эту охрану готов к нападенью
Отдельный отряд куренного Сыча.

В центре привала – костер недотлевший,
Журчанье протоки и шум камыша.
Сидят сторожа, от жары разомлевшие,
От жирной баранины и кулеша.

А рядом, у речки, стоит колымага.
Впрягают в нее четырех лошадей.
Эта повозка – Мурзе во благо.
В ней – воплощенье его идей.

За мешками-чувалами девку прячет
Хитрый хозяин Иршан-Мурза.
Девка не ест, только тихо плачет –
У девки опухли от слез глаза.

Возле повозки – шатер господский…
Хозяину некогда почивать –
В конце дороги подводит итоги:
Сколько сумелось наворовать?

«Как мне хотелось, так и сумелось.
Слава Аллаху… По воле его
Все получилось, беды не случилось,
До Крыма осталось всего ничего!

С продажей урусов в чужие улусы
Будут динары, торговый размах,
Все так и будет… От девки прибудет –
На то и базары… Велик Аллах!»

Прищелкнул языком, будто все подытожил,
Жадный хозяин Иршан-Мурза…
А десятник Журба лошадей треножил
И подпруги под седлами подрезал.

И возник этот миг, где слова не вязались,
Миг, что всю суету отпугнул, отогнал.
Казаки напряглись, за оружие взялись, –
Над долиной Утлюка взметнулся сигнал, –

Все рванулись вперед, как и было намечено,
Ныряя в бурьянах со всех сторон,
Чтобы враз подавить ополчение встречное
И устроить ордынцам разгромный урон.

Слева бежит, пригибаясь, Данила,
Мелькает Ерошка с другой стороны,
Впереди шелестит Нетуды-кобыла,
По середке скользит Неотдай-штаны.

Не сдержать казаков и вожжами.
Если выиграть бой захотят,
Там, где надо, – ползут ужами,
Надо – соколами летят!

И не сделав ни в чем осечки,
Не нарушив степной тиши,
Пробежали по мелкой речке,
Просочились сквозь камыши.

Через миг будет общая схватка –
Сонный враг все равно хитер –
И Ерошкины два десятка
Лихо бросились на шатер!

Стража хваталась за ятаганы,
Пыталась в сраженьи спасти главаря,
Но каждый аскер из шатровой охраны
Был поражен острием копья.

В шатре под пологом такое было:
Туда, где таился главарь шпаны,
Первым влетел Нетуды-кобыла…
А там уже был Неотдай-штаны.

Он сидел на Мурзе и вязал ему руки,
С пылу, жаром горя, учинял допрос.
Тут Ерошка вбежал и за девичьи муки
Ухватил главаря за остатки волос:

— Где Христина! татарская скряга?!
Куда спрятал ее? Для кого?!
— Девка красивый?… Он там, в колымага!
Моя была старый… не трогал его!

И Ерошка метнулся к повозке.
Это было всего главней.
Там у повозки с аскером громоздким
Трудно сражался дружок Матвей…

Тут рванулся на помощь Данила,
Но споткнулся, упал, не смог!…
И татарин с убойной силой
Полоснул ятаганом Данилу в бок!

А Матвей рубанул ордынца, –
Тот руками закрыл лицо,
Неуклюже осел, повалился
И уткнулся лицом в колесо.

Ерошка, срывая холстину
С туго натянутого ремня,
Возбужденный воскликнул:
— Христина!
Я от Андрея! Не бойся меня!

А она не ждала, не гадала,
Что все доброе – впереди,
Потрясенная зарыдала
У спасителя на груди…

В центре боя метались татары,
В туче пыли темнело в глазах
И, как с неба свалившейся карой,
Разразился панический страх.

Справа ордынцы бежать пустились,
Сходу взлетали на лошадей,
Вместе с седлами тут же валились
Под копыта других коней.

Все смешалось: и ноги и головы
От поверженных наземь тел.
Казаки здесь, до пояса голые,
Отправляли татар в запредел.

Сабли сверкали, ломались пики,
Жаркие схватки – куда ни глянь,
И летели, летели гортанные крики
Под казацкую хлесткую брань.

И на этом смятенно-пугающем фоне
Без седел и всадников, – наугад,
С визгом и храпом промчались кони
И по кругу опять повернули назад…

Спящие бранцы того не заметили,
Как уничтожили их сторожей.
Уснули с теми, проснулись с этими,
Стычка прозвякала мимо ушей.

И только тогда они поняли сами,
Когда казаки обрезали ремни, –
Кричали охрипшими голосами:
— Да это же наши! – Это они!

Перебита внезапно жестокая стража!…
Неверие в радость… слезы в очах…
Окончательно всех вразумил, взбудоражил
Зычный бас куренного Сыча:

— Дорогие и кровные наши славяне,
Дочки, сестрички, сыны и браты!
Теперь вы свободны, вы видите сами.
Не будет над вами злодейской орды,

Не будет пожизненной рабской неволи… —
Дальше ему говорить не пришлось.
Вырвались вопли накопленной боли… –
Что тут поднялось! Что началось!

Девчата обнявшись надрывно рыдали,
Висели на шеях сечевиков,
Мочили слезами их, целовали!
Освобожденные от оков…

Оставим на время счастливых, измученных
И побываем на правом крыле:
Здесь много ордынцев обезоруженных
Понуро и мрачно сидят на земле.

Они побросали оружие сами,
Когда испытали безудержный страх,
Теперь вот затравленно водят глазами.
Как там в исламе?… – Велик Аллах!

Немало убитых, столько же раненых,
Около сотни пытались уйти
На конях без седел, без ценностей краденых,
Но их казаки настигали в пути.

Иные, очнувшись от сна, разбежались
По балкам, бурьянам и камышам.
Хоть беженцы эти живыми остались,
В улусы вернутся подобно мышам.

И с трофеями все получилось не хуже, –
Уж такая коварная эта игра, –
Сотни три лошадей и немало оружия,
Да двенадцать повозок людского добра.

Были и жертвы, не скоро забытые, –
В стычках с врагом от потерь не уйти.
Шестерых казаков подобрали убитыми,
Раненых – около двадцати.

У шатра, в тишине, где что было, то было,
Боевые ребята в кружок собрались.
Здесь лежит на спине добрый парень Данила,
Будто смотрит куда-то в небесную высь.

Слабый шум камыша, запах илистой тины,
Только нет ни долины и нет суеты…
Подошла, чуть дыша, наклонилась Христина,
Положила Даниле на грудь цветы.

И под этой, под истинной скорбью немою
Благочинный Ерошка не смог промолчать:
— Этот парень, Христина, примчался со мною
Из тяжелой неволи тебя выручать.

У него под цветами – глубокая рана… —
На щеку у Ерохи скатилась слеза…
А в шатре на ковре, под казацкой охраной
Делал жалкие вздохи плененный Мурза.

В лагере-коше все в напряженьи –
Много вопросов – невпроворот!
Деловой атаман в постоянном движеньи,
У лекаря тоже немало хлопот.

День горячий клонился к исходу,
Здесь же придется и ночевать.
Надо отдых устроить народу,
Да и раненых врачевать.

В стороне, в окруженьи охраны
Побежденные вырыли ров
И теперь под молитвой Корана
Хоронили своих земляков.

Не помогут стамбульские связи,
Воровские пути нелегки…
А в реке отмывались от грязи
Изможденные юнаки.

А девчата плескались в заливе,
Чуть подальше, за камышом…
Кашевары вечерю варили,
Пахло бараниной и кулешом.

Незаметно и ночь опустилась
Вместе с крепким и праведным сном,
Только сменная стража усилилась
По периметру всех сторон.

В тихом царстве межзвездной купели
Как всегда, для земных ушей,
Фыркали кони, цикады звенели
Под столетние сны камышей.

И был еще день хлопотливый
Жаркий, ветряный и сухой…
В этот день казаков хоронили
Здесь в безлюдье над сонной рекой.

Уложили рядком в могилу
На примятом сухом камыше
И походный духовник Трясила
Помолился о каждой душе.

Это были: курянин Заика,
Украинцы Остап и Хома,
С под Полтавы Офонька Притыка,
Слобожанин Кривенко Кузьма.

А еще – белорус Данила
И, скончавшийся вскоре от ран,
Представитель от Дона Авилов –
Молодой куренной атаман.

Закопали друзей, потужили –
Здесь хмельная слеза не грешна.
Девчата в печали цветы положили
И горилка по кругу пошла.

От горилки нутру вспотелось
И пошли к людолову – тузу, –
Казакам-шутникам не терпелось
По заслугам уважить Мурзу.

Для начала – штаны стащили,
Без штанов затолкали в чувал,
Завязали, надежно зашили,
А Мурза из чувала кричал:

— Воровал моя хан послала!
Моя больше к твоя не ходил!…
Твоя надо прощал мал-мало, –
Моя будет урус любил!…

А потом бормотал молитву,
Все Аллаха упоминал…
Казаки притащили корыто,
Поместили в него чувал,

Приспособили на повозку
Из оглоблей и двух колес, –
Может, будет в дороге жестко,
Но зато протрясет до слез!

Может, будет грабителю трудно,
Если он не лишится ума…
На мешке написали крупно:
«Опасайтесь! – в чувале – чума!»

Это вершилось не с жару, не с пылу,
Это придумал затейник Прокоп…
А в повозку впрягли кобылу
И пустили на Перекоп.

Дорога до Крыма здесь не петляет,
Старая лошадь дорогу найдет,
А читатель пусть сам представляет,
Что же там дальше произойдет.

Здесь над речкой верба стояла,
Подзасохшая, но высока,
Хоть и веток имела мало,
Зато виднелась издалека.

Здесь шутили и куролесили, –
Ну и шельмы же, казаки! –
На макушку вербы повесили
«От татарской Мурзы портки»!

Атаман над Мурзой смеялся,
Долго взглядом его стерег:
— За чужими штанами гонялся,
Потому и своих не сберег.

У потехи короткое время,
Завтра все покидают Утлюк.
Караваны пойдут на север,
Северо-запад и даже на юг.

А дорога звала, манила
К родному порогу и ночью и днем.
Громада на раде постановила:
Каждого бранца снабдить конем,

Отдать им повозки с поклажей
И, чтоб разбоя не ожидать,
До порогов приставить стражу –
Могут ордынцы в округе блуждать.

Над долиной опять вечерело,
Призадумался тихий закат.
Возле речки Христина сидела
И руками коленки – в обхват.

Она так же мила и приветлива
С профилем забранных кос,
Только сбоку – слегка приметная
Тонкая прядка седых волос.

Все-таки что-то ее волновало,
Ей хотелось побыть одной,
Одного лишь Христина желала:
Поскорей бы вернуться домой.

Подошел и подсел Ерошка:
— Завтра утром тебя повезу.
Только, дед… приболел немножко…
Христина ладошкой смахнула слезу.

А Ерошка, ее жалея,
Вдруг сказал, потирая бровь:
— Я, прощаясь, сказал Андрею,
Что оставлю Мурзу без штанов.

Так и сделали, так и было.
Что задумал, проковырял.
Только гложет печаль… Ах, Данила, Данила!
Какого товарища я потерял!…

А Христина с грустинкой сказала
Очень праведно и мудро:
— Почему бы от самого мала
Нам не делать друг другу добро?

Если бы все осознали это,
Как прекрасно бы было жить!…
— Вот и жили б одни поэты,
А такого не может быть.

А куда Буряки подеваются,
Или те же иршаны-мурзы? –
Они только с добром и бодаются, –
Это ж их коренные азы.

— Меж людьми все нелепо, не стройно.
И не просто найти ответ…
— Видно так на земле устроено –
Без борьбы нам и жизни нет…

Разговор получился грустный
И немного тяжеловат…
Над изгибом речного русла
Догорал золоченый закат.

В центре лагеря утром рано,
Когда справил молитву имам,
Пленных татар подняла охрана –
Приказал наказной атаман.

Казаки однозначно решили:
Тех татар, что не приняли бой
И оружие сразу сложили,
Пешим ходом спровадить домой.

Атаман, объявляя решенье,
Строго крымцев предупредил:
— Это последнее вам прощенье.
Будущий вор не уйдет ни один!

Сами поймите, другим скажите,
Бросьте вы этот злодейский лов,
Скотину пасите, хлеб растите,
Живите плодами своих трудов!

Не оставите хамского чванства,
Будете грабить, людей разорять, –
Вы лишитесь не только Ханства, –
Можете землю свою потерять!

Сорок верст от маршрута – ни шагу!
Вам не будет путей иных…
Две повозки и колымагу
Даю вам для раненых и больных.

Дадим вам немного пшена на дорогу.
Спровадит вас сотник казак Белоус.
Идите пешочком к родному порогу
И забудьте дорогу в чужой улус!

Через час, когда солнце вставало,
Под нуждой незалеченных ран
Уходил от речного привала
Небольшой составной караван.

А чуть позже, когда все громоздкое,
Все заботы свалились с плеч
И основа казацкого войска
Уходила с победой на Сечь,

За реку, до могилы казацкой
Хлопцы коней вели вповоду,
Подходили с печалью братской,
Низко кланялись на ходу

И другим уступали место
Робко, медленно, как во сне,
Для прощального, скорбного жеста
В обособленной тишине.

Атаман, уходя, промолвил,
Созерцая глазами окрест:
— А сюда еще, хлопцы, придем мы
И поставим здесь каменный крест.

В тот же час по глухим дорогам,
Что теряются в ковылях,
Уходил караван к порогам,
А от них – на Изюмский шлях.

Далеко позади в сизой дымке
Над долиной с речной стороны
Расплывается контур могилки;
На высокой сушине маячат штаны.

А под солнцем над степью бескрайней
Млеет палевый ореол, –
В вышине голубого сиянья
Медленно кружит орел.

Андрей терпеливо, умело
Занимался работой земной…
Наконец-то, гроза прогремела,
Укротила удушливый зной.

А сегодня должна быть прибыль –
Будет скупщик издалека
Для закупки завяленной рыбы
В виде сома и судака.

Но тревога не исчезает:
«Что с затеей? С Христиной как?» –
И холодным ужом вползает
В душу Андрея, и сеет мрак.

А Христина, играя аллюром,
В это время верхом на коне
С караваном, с Ерошкиным юмором
Продвигалась к родной стороне!

Пополудни, уж как и заведено,
От лица куренного Сыча
Был объявлен привал обеденный
По-над балочкой, у ручья.

В этот день над степным удушьем
Веял северный ветерок,
Осеняя сердца благодушием,
Изгоняя остатки тревог.

Как-то стало легко и весело,
Бывших бранцев и не узнать,
Все шутили, смеялись, чудесили,
Песни начали распевать!

Получалось игриво и складно…
А девчонки… – Ну просто – рай!
Даже Ерошка подумал неладное:
«Хоть невесту себе выбирай».

Они пели и хороводили,
Из движений сплетали венки…
И желали им счастья на родине
Благодарные казаки.

Сколько чувства, естественной грации
И желания жить и любить!…
Разве возможно такую нацию
Вражьим силам поработить!

А Ерошка и смотрит и знает:
Будут судьбы у них нелегки, –
Ведь повсюду произрастают
Разносортные „буряки“…

Караван уходил к порогам,
Шел умеренно, на рысях,
Чтоб, рассеявшись там по дорогам,
Оказаться в родимых краях.

Наши путники с ними расстались,
Повернули налево, к Днепру.
Нататарились, наскитались,
Теперь – к покою бы, и – к добру.

Однако, к Матвею беда подступает:
В селе, где сумуют сестрица и мать,
Всю землю в округе магнат скупает
И могут они подневольными стать.

Очаг свой обжитый покинуть непросто,
Еще тяжелее под крепостью быть…
И задумал Матвей перебраться на остров,
Там хатку поставить и горе забыть.

А Ерошка доставит Христину,
Как обещано, к дедушке в дом
И с присущим ему бескорыстием
Он Матвею поможет трудом.

Он в беде не оставит друга
И обманывать он не привык…
А Прокоп еще утром с Утлюка
Вновь подался на Чертомлык.

Усталое солнце клонилось к закату,
Когда у тропы, что к слободке вела,
Увидели путники первую хату
И справа – дорожку – пособницу зла,

Которая, вдаль убегая от хутора,
Сулила Христине тяжелый кисмет.
Но только с того злополучного утра
Прошло, как ей кажется, несколько лет.

Расставшись с Матвеем, свернули направо
Рысцой по тропинке – чуть меньше версты.
В реке меж каменьев играла заграва,
А ближе, за тыном желтели цветы.

А вот и шелковица, с детства любимая,
С кривыми ветвями, с корявым стволом,
Ни солнцем, ни ветром неуязвимая,
Встречает, задумавшись о былом…

А дальше по суше валун дыроватый
Лежит равнодушно среди лебеды,
Огромная груша над дедовой хатой
В притихшем подворье роняет плоды.

— Ну, вот ты и дома! Конец всем дорогам… —
Ерошка все понял: очаг без людей…
Усталые путники к новым тревогам
Сползли с утомленных своих лошадей.

Нет жизни внутри, нет ее и снаружи, –
Оконца закрыты и дверь подперта…
Откуда-то с визгом примчался Хорунжий
И лаял, и прыгал до самого рта.

Пришла и соседушка бабка Тамила,
Пришла не одна, а с подшефной козой,
От самого детства Христину любила;
Обнимая, щеку замочила слезой:

— Не дождался твой дедушка внучки…
Не в себе был сердечный, когда умирал…
Был Андрюша при нем неотлучно –
Он Христиной его называл…

Кем был дедушка ей! Как был значим!
Христина присела на камень под тын
И заплакала тихо прощальным плачем,
Чистым, возвышенным и святым.

И все замерло, все повисло…
Пусть поплачет, пусть поревет…
Здесь слова не имеют смысла.
Все естественно… все пройдет.

А Ерошка привычной рукою
Деловито коней расседлал
И повел на реку к водопою –
Он Христине совсем не мешал.

Даже Хорунжего вразумило
На задворки уйти „в караул“.
Бабка Тамила козу доила,
Закрывала в сарае кур.

И еще открывала ставни:
Их Христина терпеть не могла, –
Жить за ними, как быть на заклании
У неведомой силы зла.

А в округе уже смеркалось.
Дневная история отошла.
Христина наплакалась, нарыдалась,
Распрямилась и в хату вошла.

Только делала все по порядку:
Прежде зажгла в фонаре огонек,
Вышла к каменному распадку
И – поставила на пенек,

Прихватила рушник и мыло,
Опустилась к быстрине своей,
К той, которую с детства любила,
Отмываться от каверзных дней.

А Ерошка уже отплескался
И усталых коней искупал,
Как всегда бережливо общался
И увел их под сеновал.

Искупавшись, он стал бодрее,
Возле тына весло прихватил,
Крикнул Христине:
— Я за Андреем! —
Прыгнул в лодку, на остров уплыл.

Бабка Тамила все хлопотала:
В прибранной хате лампадку зажгла,
Из погреба все принесла, достала,
Что полагается для стола.

Пусть Христина готовится к встрече,
Пусть Ерошка Андрея найдет…
Я, поскольку пока делать нечего,
Сделаю в сторону поворот.