Тем временем Ефимыч, оставляя грязные, мокрые следы, прошел половину первого этажа. В кромешной тьме шел по памяти, вслепую – на этаже ни одного окна. Большая часть стоявшего тут оборудования исчезла. Оставшиеся части машин – сломаны и разбросаны по полу. А вот запах семечек и подсолнечного масла, к удивлению, не выветрился. Ефимыч несколько раз за что-то зацепился; запутавшись в брошенной ветоши, чуть не упал. Чертыхаясь, прихрамывая все сильнее, добрался до деревянного бункера для макухи. Где-то тут должен быть широкий и длинный, наклонный лоток. Нужно пролезть под ним, чтоб попасть на лестницу, ведущую на второй этаж. Крутая и высокая, с перилами по левой стороне, она стоит в конце, у правой стены. Обходить лоток в этом мраке он не стал. Делая маленькие шажки, шарил рукой впереди себя, пытаясь его нащупать. Но рука наткнулась на большую и тяжелую, свисающую деревянную крышку открытого бункерного люка. Под ногами послышалось тихонькое потрескивание сухой семечковой шелухи.

«И лоток сперли. А как же – железный!», — подумал Ефимыч, вспомнив, что люк находился за лотком.

Значит лестница рядом, впереди. Левой рукой скользя по гладкой, без щелей, поверхности, Ефимыч обошел крышку справа. Правой рукой, выставленной вперед, через несколько шагов коснулся пыльной, широкой ступени лестницы. Над головой, в темном потолке, слабо светлеет лестничный проем. Нащупав перила, стал подниматься. Каждому осторожному шагу глухо вторит эхо, разнося звук по всем самым дальним уголкам пустого здания маслобойки. Перехватывая левой рукой перила, а правой перебирая по стене, Ефимыч поднялся на второй этаж.

Два окна на дальней стене вкрадчиво вливают холодный свет в сумрак царившей разрухи. Пустой, с разбросанным по полу всяким хламом, этаж наполнен гулким шумом дождя, словно внутренность барабана, отбивающего дробь. Окна, с сильно запыленными изнутри стеклами, выходят на станцию. Ефимыч прямиком направился к ним, не нарочно пиная клочки бумаги и еще какой-то мусор. У правого, с открытой форточкой, окна остановился. Снимая с линз и окуляров бинокля защитные крышки, он сразу охватил всю станцию взглядом.

Сквозь щели светомаскировки, прикрывающей окна приземистого здания станции, пробивается свет. На столбах вдоль здания – лампочки, под металлическими зонтиками абажуров; бледным желтоватым светом чуть подсвечивают перрон и состав, стоящий под погрузкой. Дальше, где-то в районе выходной стрелки, мощный, очевидно зенитный, прожектор, пробив стену дождя, на секунду выхватил из темноты часть деревенского кладбища за станцией, потом – закрытый семафор и, уставившись в низкое небо, тут же потух. Правее, и ближе к маслобойке – паровозная водокачка с мерцающим огоньком на верху. У самой маслобойки, вдоль забора – штабеля из шпал и рельсов. На дальних от станции путях – два паровоза под парами. За каждым – длинный товарняк. За ними – водонапорная башня из белого кирпича, с черными пятнами высоко расположенных окошек. Осветительные ракеты взлетают далеко за деревней и, падая, напоминают звезды.

Губы Ефимыча растянулись в довольной улыбке – о такой иллюминации можно было только мечтать, и вот – такая удача! Он направил бинокль на освещенный состав и прильнул к окулярам.

Ефимыч думал, что неуемный дождь будет порядком мешать наблюдению, но бинокль позволял не обращать на него внимания: будто нет покрытого частыми каплями, грязного оконного стекла и серой, мокрой пелены разделяющего пространства. Бинокль, словно понял, что от него требуется, отсек лишнее, опустил второстепенное, показал четко и крупно самое важное.

Три грузовые платформы эшелона занимают зачехленные пушки и минометы. Промокшая обслуга суетится вокруг, крепя лафеты растяжками. Подложенные под колеса орудий деревянные колодки упоров солдаты прибивают крупными длинными гвоздями. На других платформах состава – что-то крытое, провисшими от скопившейся воды, прорезиненными тентами. На перроне, вокруг грузовика, толкается взвод фрицев в серой, вымокшей форме.

«Что, мыши мокрые, драпаете?», — мысленно спрашивал Ефимыч, наблюдая за разгрузкой трехтонного «блица».

Машина стоит с работающим двигателем и включенными подфарниками. Снятые с него громоздкие серые и желтые ящики солдаты укладывают в штабель пирамидой на грузовой платформе.

«Наверно снаряды, и еще видать не все. Ишь, торопится – мотор не глушит», — заключил Ефимыч.

И, точно подтверждая мысленную догадку, на перрон въехал семитонный «бюссинг». Машина на перегруженных рессорах подала задом к следующей, пустой платформе. Ефимыч повел биноклем в сторону товарняков. В окулярах быстро-быстро замельтешило и остановилось. Один состав полностью загружен углем. Другой – составлен из глухих товарных вагонов. Четыре парных караула с автоматами несут службу по разные стороны этого состава: бродят, съежившись под дождем, взад-вперед у закрытых вагонов.

«Знать бы что там», — в досаде Ефимыч прикусил губу и повел бинокль в сторону водонапорной башни.

На самом верху водонапорки – еще два, скорее всего не включенных, прожектора. Прямоугольные, вытянутые кверху окна башни расположены по кругу и очень напоминают бойницы. Глаза Ефимыча, вооруженные биноклем, сразу вцепились в толстый металлический кожух ствола пулемета МГ, торчащий из окна. Пулемет качнул свисающими за окном сошками и повернул угрожающий раструб ствола в сторону кладбища.

«Не спят, падлюки», — подумал Ефимыч и оглянулся, услышав звук тяжелых шагов на поскрипывающей лестнице.

— Коська, это ты? — окликнул негромко и, не услышав ответа, поставил бинокль на подоконник.

Развернулся и, прихрамывая, неспешно пошел к лестнице, гадая – что заставило Томшинского подняться сюда. Свисток, а затем гудок трогающего паровоза, донесся до его слуха через задребезжавшие в оконных рамах стекла. Ефимыч хотел было вернуться посмотреть, но передумал. Решил: «успеется», так как прошел большую часть пути к лестнице, а метаться туда-сюда не в его характере.

Приблизившись к проему в полу, он спросил еще раз:

— Коська, ты?

— Я.

Голос Томшинского показался каким-то странным.

«Совсем простудился Коська», — решил Ефимыч и перегнулся через высокие перила лестницы.

Протянул вниз товарищу руку и едва спросил: «Что, замерз?», как запястье сжала незнакомая, толстая и пухлая ладонь. И, прежде чем Ефимыч успел сообразить что-либо, сильно дернула вниз. Ефимыч не устоял и полетел в проем, вниз, вдоль лестницы. Автомат, зацепившись за ступеньку прикладом, звезданул стволом по подбородку так, что из глаз посыпались искры. Коленкой больно ударился о перила, пока перелетал через них. Во мраке, согнутый в три погибели, пересчитав все ступени, грузно шмякнулся с трехметровой высоты. Приземлился ребрами на нижнюю ступень. Застонал и попытался встать. Из темноты по глазам больно ударил яркий луч. Ефимыч невольно прикрылся ладонью от слепящего света и тут же получил крушащий удар по зубам. Пересохший рот сразу же наполнился металлическим привкусом крови из разбитых губ. Автомат, висящий на шее, оказался сзади и каким-то образом провалился между ступенек. Давит ремнем на горло, свисая за лестницей. Ефимыч потянулся рукой к автоматному ремню, и снова получил еще один, молниеносный удар. Голова откинулась назад, и в глазах поплыли радужные круги. В довершение, больно ударился затылком о ступеньку и, на секунду, потерял сознание.

Пришел в себя от удушья. Огромная, тяжелая туша навалилась сверху. Толстые, короткие пальцы сдавливают горло, как кузнечные тиски.

— Что, Таран, па-а-пался? — приговаривает знакомый, но никак не вспоминаемый голос.

В лицо Ефимычу брызжет гадко липнущая слюна. Чужое, с отдышкой, дыхание обволокло лицо густым самогонным перегаром. Ефимыч хрипит, вцепившись в необхватные мохнатые запястья. Силится освободиться от толстых волосатых рук в закатанных рукавах. Но те, как каменные – не сдвинуть. Сумеречным сознанием вспомнил о ноже, но с этой тушей сверху – никак не достать.

Снежно-белый сноп света, расплываясь молоком, наполнил глаза. Меркнущий взгляд выхватил поблескивающие ноги в искрящихся сапогах, о-очень медленно скользящие в ярко-белом луче.

Дальше >>>