Томшинский осторожно спустился по ступеням крыльца. Автомат на плече неудержимо тянет вниз, что пудовая гиря. Подсумки свисли на ремне под животом, переламывая хребет. Он очень опасался упасть – боялся, что не сможет встать, даже если присядет. Потому ждал стоя, прислонившись к стене. Тело, а особенно ноги, мелко дрожали то ли в ознобе, то ли от напряжения. В ушах громко звенело противным телеграфным зуммером. В глазах то и дело вспыхивали ярко-белые звездочки. Плавно кружась, они расплывались в стороны и исчезали, уступая место новым. Горячее дыхание обжигало растрескавшиеся, кровоточащие губы. А зубы, похоже, опять принялись отбивать учащенную дробь.

Небо посерело и немного поднялось. Чуть посветлело. Дождь сменился мельчайшей моросью. Порывистый, переменчивый ветер поутих, но похолодел, хотя и дует с юга.

Ефимыч, выйдя из здания, сразу нашел взглядом друга. Изогнувшийся под весом автомата Томшинский, казалось, готов вот-вот упасть. Ефимыч поспешил спуститься. Ушибленное колено распухло и не сгибалось. Как всегда, ругаясь: «холера», Ефимыч, будто на протезе, спустился по ступеням. Прихрамывая и не сгибая ноющее колено, он подошел к Томшинскому. Молча снял с плеча друга автомат и закинул его на свое. Подставил другое под мышку Томшинского:

— Идем, дружище. Я помогу.

Шли напрямую, не прячась и не разбирая дороги. Оставляя церковь позади, по правую руку, пересекли площадь. Вышли на центральную широкую улицу. В конце улицы начинается дорога, которую пересекали балочкой почти пять часов назад по пояс в воде. Усаженная абрикосами и вишнями до самого конца, улица пустынна и беззвучна. Розовка как вымерла. Хаты попрятались за деревья и провожали разведчиков настороженными взглядами, отражая глазницами темных окон привалившиеся друг к другу фигуры.

Ефимыч, согнув в локте правую руку, держал в ладони холодное запястье друга, свешивающееся с его плеча. Томшинский повис на Ефимыче и плелся еле-еле. Едва переставлял подкашивающиеся ноги. Его голова, безвольно и низко опущенная, казалось, вот-вот оторвется от худой, тонкой шеи и упадет с плеч.

«Так далеко не уйдем», — подумал Ефимыч и остановился.

— Давай я тебе на горба возьму, — сказал он, приседая под Томшинского. — Так быстрее будет.

Ефимыч поднялся, взваливая на себя перевалившегося через правое плечо друга. Ушибленное, мозжащее колено – вроде расходилось и, если бы не натирающие сапоги, все было бы ладно.

«Не привыкать – вспомню молодость», — подумал Ефимыч и, заметно припадая на правую ногу, двинулся к околице.

— Немцам сейчас не до нас, — сказал, отправляя успокаивающие слова наверх, Томшинскому. — Быстренько дойдем.

Край деревни приближался, как нарочно, медленно. Обзору вправо сильно мешали повисшие ноги друга. От Томшинскго жутко несло нездоровым, горячечным потом. Ефимыч посматривал на хаты слева. Сорванные ставни на окнах, заросшие по грудь бурьяном подворья, приводили в отчаяние одинаковой неузнаваемостью разора.

«А какие ухоженные, праздничные, несмотря на нищету, были дворы односельчан до войны! Господи Боже мой, что же это твориться!» — сожалея, думал Ефимыч, опустив глаза долу.

Потеряв счет осиротевшим хатам, глядел на упрямо, монотонно месящие грязь сапоги. Мысли об Усикове не выходили у него из головы. Нес Томшинского и думал, как будет завтра говорить с немцем. Выстраивая мысленный разговор, задавал вопросы и сам отвечал вместо Усикова. Спрашивал о сыновьях: куда увезли? Усиков отвечал подробно и обстоятельно. Даже советовал как освободить.

— Да куда он денется, гадость мерзкая? — незаметно для себя, вслух произнес Ефимыч.

«И все-таки, что он делал на маслобойке? Заметил где их или случайно зашел? Что там делать случайно? Может, прячет чего, и пришел забрать? К бабке не ходи – тоже драпать собрался. Ничего расскажет», — думал Ефимыч.

Незаметно ноги обволокло туманом. Идти стало полегче – Ефимыч спускался в балку. Подойдя к воде, бережно опустил Томшинского на землю.

— Ну, как ты, хлопчик? — спросил, вытирая другу лицо мокрой, горячей ладонью.

— Прости, Ефимыч, я вправду не в состоянии – ноги не слушаются, — еле слышно просипел Томшинский.

Ефимыч даже прислонил ухо к его губам, чтоб расслышать.

— Ничего, Костюшка, дойдем. Я донесу, не волнуйся. Уже недалеко, мало осталось. Давай я у тебя ракетницу возьму, — сказал Ефимыч и замолчал, уткнувшись взглядом в кобуру бинокля. — Холера! Бинокль забыл! Да и черт с ним, все завтра заберем.

Ефимыч переложил ракетницу в свой карман. Поправил сумки. Автомат Томшинского перебросил за спину, для равновесия. С трудом, стоя на скользком откосе, поднял друга, подставляя под него левое плечо. Чуть подбросил, поудобнее устраивая ношу.

«Вот выйду из балочки и дам ракету. А там – Кудрявцев поможет», — решил Ефимыч, входя в воду.

Глина на дне опять принялась за старое: громко чвакая под водой, пытается стянуть сапоги. Засасывает и не отпускает глубоко вязнущие ноги.

— Слышишь, Костюшка? Ты про Усикова молчи. Хорошо? — попросил Ефимыч. — Я сам сперва с ним побалакаю.

Томшинский не мог ответить, но мысленно пообещал молчать. Пальцы его правой руки, болтавшейся бессильно, гладят теплую воду. Тяжелая голова налилась кровью и бьется о спину Ефимыча. Мыслями Томшинский постоянно возвращался к маслобойке. И никак не мог понять: как он проворонил немца? Раззява! Хорошо еще, что вовремя услышал, иначе... О том, что случилось бы иначе не хотелось и думать. Томшинский ругал себя, на чем свет стоит, последними бранными словами. Задание выполнили по чистой случайности – немцам просто сейчас не до них. А выполнили ли? Томшинский заволновался. Что узнали? Да ровным счетом – ничего! Нет, неправда! Все, что нужно, – им стало известно. Батареи с позиций сняли. Снаряды с передовой свозят. После восьми станция станет неохраняемой и опустеет – бери голыми руками. Но вот только чувство вины перед Ефимычем все равно глубоко засело внутри и ворочалось там червем.

«Наигрался в разведчиков? — спрашивал себя Томшинский и отвечал уничижающе: вот и сидел бы, переводил бумажки, слюнтяй! А то еще – возите его, бедненького, на спине».

Томшинский слыша, как тяжело дышит Ефимыч, приходил в еще большее уныние.

«Битый не битого везет», — сверлила голову безотрадная мысль.

Ефимыч наклонил плечо и перехватил Томшинского на руки. Осторожно уложил на землю. Снял со спины автомат и, приподнимая друга за плечи, подложил ему под голову приклад. Упал рядом. Его грудь мерно и часто вздымалась. Громко дыша, Ефимыч сказал:

— Все, Костюшка, балка закончилась.

Ефимыч полез в карман за ракетницей. Немецкий «люгер» зацепился за нее, не давая вынуть. Пришлось повозиться: вывернуть карман наизнанку и достать оба пистолета за раз. Ефимыч с трудом взвел соскальзывающим пальцем тугой курок ракетницы.

Сидя, вытянул руку в сторону линии фронта, направив короткий толстый ствол в черную рыхлую тучу на сером небе. Нажал на спуск. Выстрел получился громкий, с сильной отдачей. По степи, затянутой легким, белесым туманом, прокатилось эхо. Опуская руку, Ефимыч смотрел вслед белому шлейфу дыма, подрагивающему, будто избегающему встреч с моросью. Через две секунды ракета раскрылась, украшая пасмурное утро. Вспыхнула красивым зеленым шаром с ярким, красноватым ореолом.

И тотчас густым, пронзительным треском зашелся пулемет с немецкой передовой. Огненные трассы стеганули по бурьяну на другой стороне балки. Ефимыч упал и пожалел о выпущенной ракете.

«И так бы не сбилися, прошли б», — твердил себе он снова и снова.

Несколько пуль срикошетили от бугорка и шмелями разлетелись по сторонам. Немец наугад, но весьма верно нащупывал разведчиков. Шарил струями пуль так близко, что спасала лишь эта, не простреливаемая сторона балочки. Томшинский лежал и скрежетал зубами в немом отчаянии, во всем виня себя.

Выпущенная ракета давно погасла: превратилась в белую точку и исчезла. Пулемет еще несколько раз огрызнулся для острастки и заткнулся.

— Ползти сможешь, Костюшка? Не дай бог, немцы кого-нибудь сюда пришлют, — спросил Ефимыч шепотом. — Дай я с тебя ремень сниму.

Ефимыч нагнулся над Томшинским и расстегнул перепачканный брезентовый ремень друга. Аккуратно приподнял больного, вытаскивая из-под него ремень с сумками, кобурой-футляром и ножом. Протянул под собой амуницию Томшинского и, пыхтя, застегнул у себя на животе. Сунул ракетницу в футляр бинокля, а «люгер» – обратно в карман.

Томшинский неимоверным усилием, подкрепленным сознанием близкой опасности, перекатился со спины на живот и поднял голову. Под красными глазами на мертвенно-бледном лице появились черные круги; щеки впали, остро обозначив выступающие скулы. Ефимыч лежа надел оба автомата через плечо на спину; перевернулся и подполз к Томшинскому:

— Ну что, Костюшка, поползли?

Морось прекратилась незаметно. Ефимыч полз боком, ногами вперед. Каждые полметра останавливался и подтягивал правой рукой выбивающегося из сил друга.

Томшинский тщетно старался помочь, немощно двигая руками и ногами.

После каждого такого подтаскивания Ефимыч оглядывался, не поднимая высоко голову. В сером сумраке утра, даже сквозь низкий туман, хорошо и далеко видно. Ефимыч долго осматривался, боясь сбиться с верного направления. Всматривался в полегшие гривки бурьяна на образовавшихся после ливня кочках. Пытался за ними высмотреть Кудрявцева. Тот должен ждать где-то тут, поблизости. Основательно уставшему Ефимычу показалось, что прошло чересчур много времени. Что он непростительно долго возится с Томшинским в этой грязи. Что они порядком запаздывают с возвращением. И потому, с все большим остервенением, тянул Томшинского за шиворот.

— Ранен? — спросил Кудрявцев неожиданно и так громко, что Ефимыч вздрогнул.

— Да, — коротко ответил Ефимыч. — Помоги.

Дальше >>>